Хотя, сказать честно, родители долго меня невестили, особенно когда поняли, что в воинском деле я так же не блистала, как и во всём остальном. Долго обводили сватовством младших сестёр - раскрасавиц да умниц, истинную награду роду. Что своему, что желающему породниться. И только вчера мать велела снять мне венец и отдать его сестрице Заряне.
А что? Я сняла. Может, оно и лучше. Хоть люди перестанут шептаться да пересмеиваться…
Да всё одно: что в невестах спине колко от взглядов насмешливых, что развенчанной больно от ущербности своей. И пожалиться некому: дедушка родной уж пять зим как ушел к пращурам, приглядывая за мной теперь со светлых холмов той небесной страны, куда на зиму улетают птицы. Я чувствовала его присутствие, он не покидал меня ни на один день, оберегая от острых клыков волка и от лихого человека. От себя самой только ему было меня не уберечь – от злосчастья моего прирождённого и горького одиночества среди шумного полнокровного рода.
Да и что мне в той большой семье без него? Он один был для меня семьёй, родовичем, наставником, теплотой дома и родительской любовью. Сейчас не побежишь, как раньше, в его тёплую одрину за околицей, не прижмёшься щекой к теплой жилистой руке старого кузнеца – коричневой и огромной как лопата. Не погладит она меня больше по макушке, не подновит порванный черевик, не вырежет липовую куколку на забаву девоньке. Эх, дедушка, одна я совсем под серым небом Болони. Не к кому пойти, не у кого спросить, некому пожалиться…
Раньше-то, как что, к нему и бежала, со всеми своими детскими вопросами и недоумениями. И получала на них вполне взрослые ответы. Я и тогда побежала, после поразившего меня разговора отцовых кметей. Покрутила его в своей голове, примеривая так и этак, не смогла приладить, вписать в свой сложившийся мир.
…Дед был дома - вязал рыболовную сеть крепкими дублёными пальцами, щурясь на рукоделие дальнозорко, отводя его на вытянутых руках. Он теперь всё реже наведывался в кузню, передавая дело сыну молодшему Могуте, брату моего отца.
Лихо прогремев пятками по ступеням высокого крыльца задранной на сваях добротной одрины, ввалившись в дверь и наспех сотворив поклон домовому, бухнулась у ног хозяина. Расправила на пальцах, натянула тонкое плетение, чтобы деду удобнее было затягивать узлы.
- Али устыри болотные гнались за тобой, девонька? – осведомился он, хмуря седые брови.
Меня было трудно обмануть его напускной строгостью. Заглядывая снизу ему в лицо с радостной щенячьей бестолковостью, я потёрлась щекой о его руку.
- Устыри нынче спят, деда. Ужо руен отходит…
Дед улыбнулся в бороду.
- Ради такого грохоту, что ты, выжлеца, устроила, вся нечисть перебудится… Вратка! – окликнул он сноху, тащившую из печи тяжелый железный лист с духмяными пирогами, - выдай-ка нашей Рысе на пробу.
Я вприпрыжку ринулась к столу, полной грудью вдыхая одуряющий запах горячего печива, протянула руку к серому гречневому кренделю, за что тут же, будто шкодливая кошка, получила по лапке шитым рушником.
Румяная от жаркой печи Вратка погрозила мне пухлым пальцем, поплевала на уголок передника и принялась оттирать мою замызганную в чём-то щёку.
Я заскулила жалобно.
- Оставь её, - тут же отозвался дед. – Рыськины конопушки не ототрёшь.
Пирог с болотной квасникой – мелкой черной ягодой, сладкой словно мёд и пряной словно мочёные в смородинном листе яблоки – удался на зависть и на посрамленье всем сулемским хозяйкам. Вратку в пирогах никто не переплюнет. Откусив мысок и дуя на жгучую начинку, я сосредоточенно прохаживалась по крепким, скоблёным половицам, стараясь аккуратно ступать через одну с носка на пятку и находя в этой только что изобретённой игре немалый интерес.
- Деда, - я снова умостилась рядом со стариком, внимательно наблюдая за движениями его пальцев, – отчего Болонь заложили в этакой возгряной топи? Или получше в Суломани места не нашлось? – я нахмурилась недовольно, имитируя мимику дружинников, поразивших моё воображение своим разговором. – Тут же Истолово логово, а не земля!
- Где эт ты понабралась? – дед удивлённо поднял брови. – Не сама же додумалась?