Тимкина мать как-то странно посмотрела на меня.
- Хорошо, что Кот разбудил тебя, - сказала она задумчиво и стала собирать остатки нашей трапезы в корзинку.
...Когда мы с Тимом убирали тяпки в сарай, он сказал неожиданно, внимательно рассматривая садовый инструмент:
- Хочешь, я напомню, что показалось тебе в той женщине необычным? Её глаза.
Меня будто озарило. Точно! Это же очевидно! Почему это вылетело у меня из памяти, а теперь возникло вновь со всей отчетливостью потрясения, которое я испытал тогда на дороге, глядя на приблизившуюся к нам румяную крестьянку. Радужки её глаз были настолько светлыми, что в сумерках глаза казались бельмами с чёрными зрачками.
* * *
Мысли о новых свойствах моей памяти и жутковатых особенностях внешности некоторых представителей человеческого племени занимали меня не долго. Вплоть до обеда. Минут пятнадцать. А потом куриная лапша с потрохами, разварная курица на второе с овощной икрой, огромная чашка салата из огурцов, помидоров, сладкого перца, чесночка, красного лука, десятка видов всевозможной зелени и горчичного масла, свежайший хлеб с хрустящей корочкой, который можно было макать в домашнюю сметану, и паслёновая куха к чаю - м-м-м...
В общем, такой обед оставляет в голове только одну мысль - о суетности и бренности всего остального.
После обеда Тим потащил меня на реку купаться, где нам удалось сходу склеить вполне себе симпатичных девиц, приехавших погостить у родственников. С местными заводить шуры-муры Тим мне запретил. Сказать, что я был удивлен подобным пассажем, мало.
- Слышь, что за хрень? - возмутился я. - Ты им всем старший родственник? или у тебя право первой ночи? или у вас тут эпидемия?
- Не кипятись, - ответствовал тот как всегда совершенно спокойно. - Если тебя это остановит, считай, что всё тобою перечисленное вместе и одновременно.
И я, по здравом размышлении, решил не кипятиться. Тем более, всё и так складывалось как нельзя лучше. Мы плескались в медленном и мощном течении Юрзы, валялись на белом раскалённом песке и флиртовали с девчонками, выпрашивая у них вечернее свидание. Выпросили-таки. И в предвкушении, уже ближе к вечеру, когда солнце палило не так нещадно, отправились домой. Мы шлёпали босыми ногами по густой горячей пыли улицы, потом – через светящиеся закатным солнцем виноградники, обрывая по дороге спеющие ягоды, которые лозы сами укладывали нам в ладони, упрашивая отведать: ну ещё одну, пожалуйста! - и у меня попробуйте - чистый мёд! - ну, прошу вас, самую распоследнюю, на посошок!
Ну, как можно было отказать...
* * *
Дома уже накрывали к ужину. За столом под навесом летней кухни сидел большой жилистый мужчина с темными волосами и рыжеватой коротко постриженной бородой. Всё это разноцветное богатство уже тронула седина, но мужчина казался крепким и кряжистым как старый дуб. Без лишних вопросов было понятно, что это отец Тима - сходство было очевидным.
- Вечер добрый, молодые люди, - прогудел он серьёзно, но, вместе с тем, доброжелательно и привстал, чтобы пожать нам руки. - Решили-таки ужин не пропускать, гусары? Видел-видел, когда домой ехал, как вы резвились на берегу с девчонками вместо того, чтобы матери помогать.
- Ладно тебе, отец, - отмахнулась его жена, расставляя на столе блюда с жареными пирожками. - Что ж мальчиков на весь день припахать? Они и так мне сегодня хорошо помогли. Пусть развлекутся, дело молодое.
Когда мы все расселись за столом и опрокинули над бокалами запотевший кувшин с домашним квасом, на пороге беседки, в обрамлении виноградных листьев, на фоне вечереющего неба возник он.
Маленький, коренастый дедок с белой всклокоченной бородой и редким белый пухом на лысеющей голове. Подкрашенный закатным солнцем сзади, пух создавал вокруг его головы сияющий розовый нимб. Который совершенно не сочетался с сердитой физиономией новоприбывшего и его лохматыми насупленными бровями. Одет старичок был в огромную растянутую и вылинявшую футболку с надписью "Hawai-1959", подпоясанную бечёвкой, и такие же старые заношенные широкие джинсы, висящие на нём мешком. Образ довершали босые коричневые ступни с заскорузлыми пальцами, торчащими в разные стороны.