— Подходи! По одному! Эй, ты куда? Ух, морда!
Первый, подскочив опрометью к чану, ставит на борт котелок. Литровый черпак на длинной ручке, описав полукруг, ныряет в коричневую жидкость, идет по дну, выныривает полным до краев.
— Добавь, браток!
Матвей отворачивает от умоляющего взгляда лицо, безразлично бросает:
— Проходи.
Черпак снова описывает полукруг. Одно движение повторяет другое. Ни малейшего отклонения, как автомат.
— Матвеюшка, будь милостив… — униженно клянчит Дунька, заранее узнав имя повара.
— Проходи.
— Бог с тобой, ведь не свое…
— Проходи, говорят!
— Не задерживай! Какого черта! — Зайцев отталкивает Дуньку. — Все не нажретесь, морды!
У чана Жорка. Уткнувшись взглядом в котелок, он тихо, чтобы не услышали Зайцев и Егор, говорит:
— Есть сигареты…
— Проходи.
Когда истомившиеся жильцы последней комнаты, получив баланду, заспешили вразброд к бараку, Егор поставил на борт чана трехлитровый «баян».
— Лей, да погуще! Со дна!
Черпак делает совершенно такие же, как и раньше движения. Повар вливает один черпак.
— Лей! — басит Егор.
Повар смотрит на Зайцева. На лице Матвея все то же бесстрастное выражение.
— Лей! Любую посуду будешь наливать под завязку. Приказание господина коменданта и вон господина шефа кухни, — Зайцев показывает взглядом на стоящего в дверях немца в кожаном комбинезоне. Тот, утвердительно кивнув, поворачивается спиной, не спеша, вразвалку уходит в кухню. Повар влил в Егоров «баян» второй черпак, третий.
— Вот так, — Зайцев поставил на борт круглую банку литров на шесть, — Полную!
— Знатную ты, Антон, «парашку» добыл, — говорит Егор, когда они отходят от чана. — Надо и мне…
— Конечно… Баланды у немцев хватит. Только стараться надо. А ты жалость, что ли, проявляешь? Какого хрена их жалеть? Все равно подохнут. Мы в плену, а не в институте благородных девиц. Тут каждому до себя. Тебя выгонят — сотня найдется. Понимать надо!..
— Да я не потому, что жалко… — оправдывается Егор. — Как-то непривычно… Их вон сколько…
— Испугался, что ли?
— Да нет пока…
Когда Егор зашел в комнату, пленные, как по команде, оторвавшись от своих уже опустошенных котелков, глянули на него, закрытый «баян». Егор поспешно шмыгнул на нижние нары, поставил в дальний темный угол «баян». Заслонив его собой, принялся есть. Не жуя, глотал теплые куски брюквы, жадно пил жижу, отдающую не то колесной мазью, не то креолином. И чем больше наполнял желудок, тем спокойнее становилось на душе. Он думал: «Антон правильно говорит: все подохнут, а мы останемся».
Желудок набит до отказа, а Егор, тяжело пыхтя, все ест.
Потом он отваливается на спину, отирает ладонью со лба пот. Закурить бы… Как он прозевал сигареты. Щербатый схватил. Поднесло черта…
Егор спячивается с нар, идет с «баяном» в умывальник, добавляет в суп воды.
— Щербатый! — кричит Егор, открывая дверь первой комнаты. — Где Щербатый?
Пленные молчат.
— Где он? — повторяет Егор.
— Весь вышел, — бросает Васек. — Баланда? Давай сюда.
— Сигарета есть?
— Сигарета? — Васек улыбается. — Сигарета потом, когда в холуи определимся.
— И суп тогда… — Егор сердито захлопывает дверь.
Из комнаты доносится смех.
…Сумерки из синих стали темно-фиолетовыми. Переполнив яму, они выплеснулись на склоны, поплыли, окутывая деревья, скалы и молчаливые с зашторенными окнами дома.
На небе робко блеснули звезды.
В коридор занесли бочки-параши; закрыли двери, навешанные норвежцами ставни. Разнеслась осточертевшая команда:
— Поверка!
— Становись, ребята, — предложил Федор. — Мы первые… Сейчас пожалуют.
Пленные неохотно строятся. Федор пересчитывает их.
— Сорок семь. Кого нет?
Пленные переглядываются.
— Жорки, моего товарища… — подает голос Степан.
— Это щербатого?
— Его. — Степан выскакивает в коридор, заглядывает в ближайшие комнаты. Жорки нет. А немцы уже заходят цепочкой в барак.
Узнав о случившемся, унтер вскинул голову, как заартачившийся конь. Впалые щеки побледнели и, кажется, прилипли к деснам.
— Как нет? Куда делся?
Маленькое сморщенное лицо боцмана осталось внешне спокойным.
— Не знаю, господин унтер-офицер, — сказал Федор. — После обеда его видели в бараке.
— Вас загт эр?[3] — спросил боцман.