Унтер перевел слова Федора.
— Зухен! Юбер зухен![4] — боцман зачем-то пощупал кобуру пистолета.
Поднялась суматоха. Захлопали двери, залаяли, как в прошлую ночь, овчарки. Пленные, оставаясь в строю, чутко прислушивались. Степана колотила дрожь. Неужели ушел Жорка? А он, Степан, не осмелился. Форменный трус…
В эти секунды Степан ненавидел себя не меньше, чем любого фашиста.
Вскоре из коридора донеслись крики, возня, рычание собаки.
Васек приоткрыл дверь комнаты.
— Поймали! — бросил он через плечо и опять высунулся в дверь.
— Ой, не приведи такого, — простонал Дунька. — Измолотят, а то и вовсе решат…
— За себя испугался? — прикрикнул Федор. — Что там, Вася?
— Зайцев выслуживается. Бьет… Ведут!.. — Васек поспешно прихлопнул дверь и встал в строй.
Многоногий топот приближался. В строю затаили дыхание. Ждали — вот распахнется дверь, влетит Жорка, за ним ввалятся немцы и начнется расправа. Но топот лишь на секунду задержался у дверей, а затем с беспорядочной колготней миновал ее.
— Пронесло, — облегченно вздохнул Дунька. — Слава те!..
— Открыть двери комнат! — закричал Зайцев. — Слушайте все! За попытку к бегству военнопленный 86927 подлежит расстрелу! Но господин комендант заменяет расстрел телесным наказанием. Пятьдесят шлангов!
— Ишь, благодетель! — у Васька нервно передернулись губы.
Меж тем Егор поставил перед Жоркой табурет и, поигрывая увесистым резиновым шлангом, требовал:
— Спускай штаны! Ложись!
Жорка глазами затравленного зверя глянул на Егора, на немцев и опустил дрожащие руки к пуговицам. Штаны сползли, обнажая тонкие иссохшие ноги.
— Живо ты!.. Что как дохлый? Сигареты слета хватаешь, а тут… Ну! — Егор большой лопатообразной ладонью зло хлопнул Жорку по шее, и тот упал животом на табурет, схватился до мертвой белизны в пальцах за проножки.
— Придержи его, Антон. Голову придержи, чтобы не рыпался. Сейчас я поддам!
Зайцев зажал между ног голову Жорки.
С первого удара Егор охнул, как молотобоец, а Жорка весь дернулся, стукнул коленями о табурет.
— Раз, два… — считал Зайцев.
Морщинистое лицо коменданта расплылось в довольную улыбку. Но было досадно, что наказываемый не плачет, не просит пощады, даже не стонет. Точно немой. Направив на худые Жоркины ягодицы свет похожего на скалку фонаря, комендант пискливо закричал:
— Феста! Феста, доннер веттер!
— Крепче! — переводил Зайцев.
— Это можно, — выдохнул между ударами Егор.
— Ецт гут! Зер гут![5] — в восторге комендант по-мальчишечьи перебирал ножками в маленьких блестящих сапожках.
Унтер отвернулся и не спеша подошел к открытой двери первой комнаты, с ехидной улыбкой спросил:
— Не завидное зрелище, правда? — и, подняв указательный палец, добавил: — Но поучительное. Правда? Без кнута русские не могут. В России чтут царя и кнут.
— Тридцать пять, тридцать шесть, — считал Зайцев.
Жорка расслаб и уже не дергался от ударов. Руки соскользнули с проножек и вяло повисли.
— Сорок один… Сбавь, разошелся!.. Сорок два… Кричи! — посоветовал Жорке Зайцев.
Но Жорка молчал
Жорка всю ночь лежал на животе, стонал. Степан, опасаясь причинить товарищу лишнюю боль, старался не ворочаться, жался к соседу, освобождая как можно больше места.
В комнате было тише обычного. Лишь где-то на нижних нарах вполголоса переговаривались:
— Скорей бы выгнали на работу. За проволокой легче кусок добыть. Те же норвежцы помогут. По всему видать, сочувствуют нашему брату.
— Да, за проволокой видней…
Степан слушал, и ему невольно вспомнилось когда-то вычитанное выражение древних римлян: «Пока я живу — я надеюсь». Так оно и есть. Вот, кажется, все, конец, но сердце бьется, и люди продолжают тешить себя надеждой, ожидать каких-то несбыточных перемен в судьбе.
— Пить, — простонал Жорка.
Степан потянулся в изголовье за котелком, но воды в нем не оказалось.
— У меня есть, — отозвался Федор.
Степан никак не мог нащупать в темноте протянутый ему котелок.
— Вот! Держи…
Когда Жорка напился, Степан шепотом опросил:
— Как получилось?
Жорка не ответил.
Сердится, что ли? А за что, спрашивается? Ведь согласись Степан бежать — двоих бы выпороли. И только. Мечется… Неужели окончательно выдохся?
…Утром, лишь только открыли ставни, послышалась команда:
— За хлебом!
На этот раз Степану довелось делить хлеб в восьмерке. Зная свою непрактичность, Степан отнекивался. Но товарищи настояли. Больше всех старался Дунька.