— Велика хитрость… Главное, по чести… Возьми вот нож, вострый…
Дунька хлопотливо помогал Степану: держал весы, советовал, какую и как урезать пайку и к какой добавить.
Когда хлеб «раскричали», оказалось — одной пайки не хватает.
— Как же это? — растерялся Степан. — Было восемь… Честное слово…
— Ты развешивал — сам в ответе. Отдавай свою, — Дунька отправил в рот с пайки довесок. — А как же?..
— Восемь было, — бормотал Степан. — Я же не слепой. И ты видел.
— Знамо, видал. Ты присвоил! — истошно вдруг заорал Дунька, тыча в Степана пальцем. — Не прикидывайся. Справедливого строишь… Хапуга. Последнего куска лишаешь…
Подошел Федор.
— В чем дело?
Дунька вскочил.
— Полюбуйся, старшой. Пайку хапнул. Человека оголодил. За такие дела в морду следует.
— Правильно, следует, — Федор уставил черные глаза на Степана, перевел взгляд на Дуньку. — Только кого следует?..
— Он, я видал… Вот истинный крест!..
— У Дуньки в рукаве…. — слабым голосом подсказал с нар Жорка.
Дунька прижался к стене.
— Я не…
— Положи пайку! — предложил Федор, не повышая тона. — Кому говорят! Вот так! Теперь вынь из рукава! Ну!
— Простите. Дьявол попутал… — захныкал Дунька, распуская толстые морщинистые губы.
— Вот так! Теперь получи в морду. Сам говорил—. следует.
— Бра-а…
Удар в скулу оборвал плаксивый голос Дуньки. На четвереньках он проворно заскочил под нары. Там где-то по-щенячьи заскулил.
Этот случай разбил лед в отношениях Степана и Жорки. Когда Степан положил перед Жоркой пайку, тот сказал:
— Ну и паскуда. Не лучше Егора будет… Ну, ничего, придет время — сведем баланс.
— Придет ли? — усомнился Степан.
Жорка, опираясь на руки, подвинулся к Степану, и тот только теперь заметил, что у товарища все лицо в синяках, а верхняя губа рассечена.
— Придет! Верить надо.
— Возможно, и придет, но поздно. Нас уже не будет.
— Доживем! — Жорка упрямо качнул головой. — Ты как хочешь, а я обязательно уйду. Не хватись они еще немного — все, митькой бы звали… Я уже лаз присмотрел. Теперь бы гулил на воле, — Жорка снизил до шепота голос: — Я думаю, надо к шведской границе пробиваться. Ведь Швеция нейтральная. Там наш посол…
— Опять она на балконе, — с тихой грустью сказал от окна Васек. — И зачем? Хотя пусть… Лучше не забудем, что людьми были. Вот и у меня девушка была… У нас за околицей сразу лес. Сосны огромные… И речка…
Зашел Зайцев, а с ним высокий и, не смотря на худобу, красивый парень с печальными глазами.
— Старший барака Андрей Куртов! — представил спутника Зайцев.
Куртов, смутившись, опустил глаза, слегка прикашлянул.
— Запиши, Андрей: в этой комнате сорок восемь бандитов. Двое ушло. Вчера пытался еще один, да сорвалось. Вон тот, щербатый! — Зайцев вынул из кармана портсигар, с форсом щелкнул им, протянул Жорке сигарету.
— На! Подыми! Уходить надо с умом, а не как ты. Спасибо скажи — живой остался. Комендант прихлопнуть хотел. Бери, пока дают!
Жорка взял сигарету и лег опять на живот.
— Пошли, Андрей! — Зайцев четко повернулся.
Не успел Куртов прихлопнуть за собой дверь, как Васек шагнул к Жорке.
— Тряпка! Самая настоящая!.. Мало, выходит, тебе всыпали. В морду бы ему этой сигаретой.
— Замолчи! — Жорка ожесточенно ударил кулаком по нарам. — Указчик нашелся! Сигарета на дороге не валяется…
— Спокойней, ребята, — Бойков встал спиной к нарам, заслонив от Васька Жорку. — Зачем шуметь?
— А что он, понимаешь?.. — в горле у Жорки булькнуло, он чуть не плакал от обиды.
— Я правильно сказал, — насупясь, стоял на своем Васек.
— Правильно сказал тот, — Федор кивнул на дверь. — Антон… Уходить надо с умом. А потом… пусть четверо ушли. Их не поймают. Остальным легче, что ли, от этого?
— О, господи! — простонал снизу Дунька. — Солома силу не ломит. Зачем лезть на рожон? Не ссорься с сильным, чтобы когда-нибудь не впасть в его руки.
Норвежцы, закончив рабочий день, покидают лагерь. Впереди вожаком крупно шагает в зюйдвестке пожилой мужчина с молодыми глазами. Поглядывая украдкой на окна барака, в которых выставились пленные, он приветливо кивает. Остальные тоже украдкой кивают…
Они поднимаются косогором к караульному помещению, выходят по одному за проволоку. Какое счастье!
Степан думает о том, что там, дома, он в понятие счастья вкладывал что-то необычное, полагал, что счастлив лишь тот, кто необыкновенно красив, умен, способен. А ведь счастье совсем в ином. Вот норвежцы вышли ни свободу. Разве свобода не счастье? Есть до сыта, быть вместе с любимой — тоже счастье, которого он раньше не умел ценить, А музыка и книги?.. Книги!.. Степан помнит, как читал в первый раз «Анну Каренину», не спал всю ночь, курил, думал. А теперь все это кажется далеким, чужим. Какое ему дело до придуманных писателем любовных переживаний барыни, если он повидал сотни и тысячи смертей, если его и товарищей бьют, морят голодом, вытравливают все человеческое…