— Можно… Чего же…
— Гут. Договорились. Завтра начнем. Арцт, подключайся, если желаешь. Тебе тоже не мешает знать…
— Да, надо… — соглашается врач.
Зайцев встает, но тут же, осененный какой-то мыслью, садится, вместе с табуреткой подвигается ближе к Бойкову.
— Газету читал?
— Читал.
— Сталинград-то накрылся. Фертиг![19] Горло перехватили…
— Да, у русская дело дохлое, — вмешивается в разговор Садовников. — К зиме, пожалуй, агония закончится.
Зайцев доволен поддержкой. Оглянувшись через плечо на Садовникова, он говорит:
— Арцт, а соображаешь… Обязательно закончится. Немцы, они, брат, немцы. Мастера войны… Бойков, ты, кажется, парень что надо. Хочешь в живых остаться?
— А кто не хочет? Каждый…
— Говори не о каждом, а о себе. Привыкли… Так хочешь?
— Допустим — хочу…
— Иди ко мне в полицаи. Или желаешь чистеньким подохнуть?
Бойков медленно поднимает голову. Они смотрят друг на друга в упор. На розовых губах Антона едва приметно таится ехидная ухмылка. «За собой на дно тянет», — думает Федор. Эх, с каким удовольствием он двинул бы эту гадину.
Садовников усиленно кивает за спиной Антона. Дескать, соглашайся, такой возможности упускать нельзя.
Соглашайся! Легко сказать… Сердце Федора замирает, потом начинает дрожать где-то под горлом.
— Так решай, пока я добрый. Чего ломаешься? Да знаешь… Сотни найдутся…
— Ладно, попробую… — Федор ладонью снимает со лба мелкий, похожий на пшено пот.
Антон потирает от удовольствия руки, смеется и вскакивает так, что табуретка с грохотом опрокидывается.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Декабрь, а зимы, какой знают ее русские, нет и в помине.
Там, дома, теперь все белым-бело. Поутру в поле тишина первозданная, приятный морозец. Снег настолько легок, пушист, что, шагая целиком, без тропинки, не ощущаешь его тяжести. Вот прямо из-под ног выскочил, точно подброшенный сильной пружиной, заяц, стреканул к смутно синеющему вдали лесу. Мгновение— и шубка беляка неразличимо слилась со снегом…
А здесь декабрь — нескончаемые ливни. Из кудлатых туч, тяжело осевших на унылые горные вершины, льются сплошные потоки воды. Льются сутки, неделю, вторую… Со всех сторон по кручам скачут к морю мутные ручьи, неся с собой вырванную с корнем траву, ветви и даже камни.
Местные жители будто не замечают дождя. В клеенчатых плащах и зюйдвестках, они не только спокойно работают под дождем, но с удовольствием гуляют. Дети резвятся на улицах, не замечая дождя, как где-нибудь в Туркмении или Грузии их сверстники не замечают солнца и жары.
«Не люди, а какие-то земноводные», — удивляются пленные. Им ливни доставляют неистощимые муки.
Утро медлительно и немощно. Скоро шесть, а темнота такая же, как и в полночь, и такое же глухое безмолвие вокруг.
Приоткрыв дверь ревира, Зайцев присматривается и прислушивается. Не заметив ничего подозрительного, он натягивает на голову капюшон, плотнее запахивает полы плаща и, стремительно перемахивая лужи, пулей влетает а коридор жилого барака.
Зайцев будит полицаев, а когда стрелки, подаренных ему унтером стареньких часов-штамповок образуют строго прямую линию, пронзительный свисток ломает сон пленных.
— Подъем! — хрипло, вразнобой орут подручные Зайцева, устремляясь в комнаты.
Ох, как трудно вставать, настоящая мука… Еще бы соснуть, чуточку, самую малость… А там, конечно, дождь? Льет. Вон как булькает в проходе.
Чтобы не схватить от Егора шланга, Степан соскакивает на пол. Натягивая насквозь мокрую шинель, он торопит Васька. А Егор уже придирается к Дуньке:
— Чухаешься? Под нары опять целишься?
— Егорушка! Бог с тобой? Да я детям своим закажу…
— Болтай мне!.. — Егор хватает Дуньку за шиворот и, точно котенка, сбрасывает с нар.
— Ой! Ой! Егорушка!
— Вот так!.. Детям!.. У таких детей не бывает… — Егор щерится.
Спустя полчаса колонна, обильно поливаемая дождем, выходит за ворота. Навстречу ей сверху спускается ночная смена. На этот раз ночью работало мало, не больше тридцати человек. Даже в темноте заметно, что все они серые — выгружали цемент.