При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…
Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.
— Как же мы будем работать? — спросил Степан.
— А черт ее знает.
— Мне не дойти.
— А, вот вы где сховались, — сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. — Як, Степан? Ты, Василь, як?
Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.
— Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!
— Куда?
— В ревир.
— Ох, какая милость! — удивился Васек.
— Ладно балакать. Собирайся! — прикрикнул санитар.
Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.
Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.
В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.
На пороге появился Иван.
— Кранки?[28] — он ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. — Колы нимцы прийдуть, щоб не вертухаться! Чуетэ?
— Чуемо, — Васек пытался подладиться под украинский говор санитара.
— Щоб пластом лежаты. У вас высока тэмпература, мабуть, тиф.
Кивками головы Степан и Василий еще раз подтвердили, что все будет в точности исполнено.
Санитар провел их в комнату напротив. Она, кажется, ничем не отличалась от той, в которой они жили. Справа и слева — тройные нары, матрацы с жесткими, будто из проволоки, наволочками. На матрацах — укрытые шинелями больные. Никто из них не ворохнулся, не поднял головы.
— Наверх! — скомандовал санитар.
Уже там, под потолком, Васек заметил, что комната не протекает. Это обрадовало. Он сказал:
— Хоть обсохнем немного.
Они съели пайки хлеба и легли, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Там шло построение. Слышались крики и брань. Выделялся звонкий голос Антона. Затем все стихло. Очевидно, колонна ушла. До темна ребята будут ворочать камни. И все это мучительно долгое время над ними будут издеваться дождь и ветер, полицаи и мастера.
В коридоре послышался топот и немецкий говор.
— Арцт!
Дверь распахнулась. В комнату вошли боцман с опухшим от перепоя лицом, унтер и врач в белом халате и неизменных очках с одним стеклом.
— Сколько? — спросил унтер.
— Девятнадцать, — сказал Садовников.
Унтер заглянул в записную книжку, которую до этого держал в рукаве.
— Правильно. Все здесь?
— Можете посчитать.
Унтер насчитал семнадцать.
— Двое вон наверху, в изоляторе, так сказать. Подозрение на брюшной тиф.
— Что?! — унтер оглянулся на дверь.
— Ничего удивительного, господин унтер-офицер. Вши. Бани нет.
Унтер вскипел.
— Альте лид![29] Сколько можно твердить одно и то же?
Боцман, не понимая разговора, смотрел на Садовникова мутными глазами.
— Арцт!
Садовников молча повернулся к боцману. Тот погрозил перед самым носом врача похожим на детский указательным пальчиком.
— Я вызову нашего, немецкого, врача. И если хоть один из этих больных окажется не больным, тебе придется не сладко. Пойдешь в яму, камень таскать! Понял, врач?
Садовников перевел спокойный взгляд с боцмана на унтера.
— Я понял, но ответить по-немецки не могу. Плохо говорю. Здесь нет и не бывает здоровых. За это готов всегда ответить.
Унтер передал его ответ боцману, а от себя добавил:
— Сомневаюсь… Врет он…
— А вот узнаем! — боцман вышел из комнаты. За ним поспешил унтер.