— Смотри, чтобы морды не филонили!
Дальнейшие действия Антона во многом определяются погодой. Если день выдается сравнительно терпимый, без сильного дождя и ветра, Антон спускается в яму, кричит вместе с полицаями на пленных, случается, пускает в ход кулаки, лезет, подмазываясь, с разговорами к мастерам и конвоирам.
Норвежцы, наблюдая за Антоном, укоризненно качают головами, при случае потихоньку говорят русским:
— Антон никс гут, Форредер[33]. Квислинг.
В сильный дождь и ветер, который, кажется, подобно рентгеновским лучам, насквозь пронизывает человека, Зайцев предпочитает находиться под крышей — в цементном складе, где-нибудь на барже, а иногда осмеливается заглянуть в сборный домик — конторку мастеров, но долго там не задерживается.
После окончания работы начинается построение. Антон изо всех сил старается создать видимость своей значимости. Он выравнивает ряды пленных, по нескольку раз пересчитывает их, набрасывается на опоздавших. Антон не принимает в расчет оправдания пленных, что их задержал мастер. Он, к удивлению немцев, все равно орет и топает, машет кулаками.
Но вот Антон и начальник конвоя в последний раз пересчитывают пленных. Наконец-то все.
Колонна медленно трогается.
Дорога, описывая плавный полукруг, поднимается все выше и выше, вдоль высокой каменной стены выходит на улицу пригорода. Справа, внизу, ярится море. Оно всегда ярится. Русские ни разу не видели его тихим и ласковым. Слева — каменистая гора с зубчатой вершиной. На склоне, у подножья горы, большое кирпичное здание школы, а за ним — двухэтажные деревянные домики. Они стоят не один к одному, как принято, а на облюбованных местах, где удобней. К ним ведут узкие ступенчатые дорожки. Дома обнесены невысокими и совершенно одинаковыми сетчатыми оградами, за которыми теперь, накануне нового года, зеленеет незнакомый русским кустарник. Ближе к лагерю дома, будто осмелев, перебегают на правую сторону улицы и стоят здесь более дружески, не обособляясь.
В обычные дни пленные проходят улицы в темноте. Но сегодня воскресенье. В честь этого работа в яме закончилась раньше, еще засветло.
Улица оказалась необыкновенно многолюдной. Несмотря на дождь, норвежцы, мужчины и женщины, старые, молодые и дети, все в плащах, стоят по одному и группами на каменных ступеньках дорожек, на площадках домов, прохаживаются по тротуарам. Вот молодая мать ведет на помочах ребенка. Ему не больше года. Малыш потешно переставляет вкось и вкривь ножонки. И тоже в плаще и зюйдвестке…
Оккупанты уже научили норвежцев скрывать свои чувства к русским. Если вначале норвежцы открыто приветствовали русских, бросали пакеты с едой, то теперь, после того, как конвоиры тут же, на улице, избили несколько человек и передали их в руки гестапо, норвежцы стали осторожней. Теперь они выражают свои симпатии украдкой, незаметными для конвоиров улыбками, кивками. И только дети — какой с них спрос — бегут с боку колонны, бросают пакеты, кричат:
— Русс, ринг! Фогель, русс![34]
Еще до появления колонны чьи-то заботливые руки разложили свертки с едой на обочинах дороги. Конвоиры ногами отбрасывают пакеты, но иногда пленные оказываются расторопней. Да и конвоиры не все одинаковые: один пнет, а второй сделает вид, что не заметил пакета.
— Ринг! Фогель! — галдят ребята, то приближаясь к колонне, то при угрожающем жесте конвоира отскакивая от нее.
Антон идет в голове колонны, рядом с начальником конвоя. Он уверен, что все взгляды норвежцев останавливаются прежде всего на нем, ему, в первую очередь, оказывают знаки внимания. Ведь он так отмéнен, так непохож на тех, которые идут следом, в колонне. Обернувшись на ходу, Антон кричит голосом молодого петуха:
— Что растянулись? Подтянись!
Крик этот не производит впечатления. Как будто его и не было. Пленные идут, сутулясь и засунув руки в рукава или карманы рваных, никогда не просыхающих шинелей. У многих на головах нелепые капюшоны из бумажных мешков. Такими же мешками из-под цемента обмотаны ноги, а некоторые сделали из бумаги что-то наподобие жилетов, которые носят под шинелями.
Пленные переговариваются.
— Дети, они везде одинаковые… Подай им непременно кольцо или птичку. Знать ничего не хотят. Вот он, карапет…
— А ведь и мы были такими людьми, как норвежцы. Даже не верится… Будто во сне…
Антон печатает шаг. Он почти не сгибает ног в коленях. Его улыбающийся взгляд все больше задерживается на женщинах. Норвежки, они ничего, есть пикантные… Вот та, хотя бы…