— Пристал хуже репья. Вот снять с тебя френч — тода узнаешь. Говорю, взяли, так зачем за грудки трясти? Вместе мы шли. Я свои обрезки незаметно выбросил, а у него набитые, никуда не денешься. Пайку шустеры сожрали, а самого вот…
Васек не слушал больше. Он повернулся и, будто пришибленный, побрел из комнаты.
Дунька торжествовал.
— Спеси много. Истинный господь. Ух, сколько спеси! Не знает того, что смирение поборает гордыню, аки Давид Галиафа.
…Утро, знобкое, пересыпанное мелким дождем и окутанное липким туманом, принесло новые испытания.
Началось это утро по-обычному. Пленные съели свои жалкие пайки вприхлебку с водой и вышли на построение.
Унтер и Антон прошли два раза по рядам.
— Четыреста пятьдесят три, — сказал Антон.
— Да, и плюс девять. Прибавим их пока сюда.
— Тогда выходит — четыреста шестьдесят два, господин унтер-офицер.
Они погасили фонарики. Это означало— все правильно. Сейчас конвоиры встанут на свои места, Антон с подчеркнутой деловитостью пробежит вперед, чтобы занять место рядом с начальником конвоя, откроются ворота, и колонна извилистой дорогой побредет в темноте.
Так бывает изо дня в день.
Но на этот раз ворота не открылись. Колонна, стронувшись с места, уперлась в них, остановилась. Впрочем, это не вызвало удивления. Стоять, так стоять. Даже лучше…
В обычной обстановке людям почти всегда не хватает времени. Они спешат, дорожа каждой минутой. Здесь же времени было больше, чем следует. Оно превратилось в союзника врага. И как с врагом, с ним приходилось бороться, обманывать его, всячески увертываться…
— Лихт![41]
В голосе унтера больше обычного звенели металлом властные ноты.
На сторожевой вышке включили прожектор. Его лучи тонкими стальными спицами вонзились в мокрые хлопья тумана.
— Нале-во!
Раз требует — пленные повернулись. И, конечно, этот поворот лишь очень отдаленно напоминал армейскую четкость. Пленные стояли ко всему безразличные. Но уже через секунду вся колонна вздрогнула, как единый организм. Тяжкий вздох ужаса, родившись в первых рядах, волною прокатился по колонне и замер. Наступила такая тишина, что стало слышно, как шуршит и булькает дождь.
Косые лучи прожектора, буравя темноту, тупо упирались в мокрый склон у проволоки. Туда же, как в фокус, сошлись безмолвные взгляды пленных. Там на мокро поблескивающей каменной осыпи лежали девять товарищей. Лежали стройным рядом, один к одному. На груди у каждого — квадрат фанеры с черной надписью: «За саботаж!»
Скрип ворог напомнил тоскливый визг собаки. Еще холодней становится на душе.
Убитые лежали ногами к дороге. Васек еще издали вглядывается в них. Сердце его то на мгновение замрет, то задрожит, заколотится…
С ближнего края — заросший рыжей щетиной скелет с полуоткрытыми глазами в ямах глазниц. По лицу убитого видно, что смерть он встретил без страха. А у соседа застыло на лице недоумение. Кажется, и теперь он хочет спросить: «За что?» Да это же он, седой старик! Ему Васек подарил подметки…
Пальцы Васька судорожно впиваются в руку Степана, горячий туман застилает глаза. Он спотыкается, наскакивает грудью на идущего впереди пленного.
Унтер не спеша заходит в изголовье убитых. Распахнув плащ и отставив тонкую ногу, он достает портсигар, закуривает. Сегодня Штарке не произносит назидательных слов. Он понял (ведь не даром работал учителем), что пример наглядности оказался убедительней всяких слов.
Зажав в руках пилотки, пленные проходят мимо товарищей.
Накануне нового года выпал снег. Будто для большего удивления, пошел он тайком, ночью, и когда город проснулся, снег пухлым слоем скрыл серые унылые скалы, лег на крыши строений, кирпичные стены. Крупные снежинки липли на ветви деревьев, кружась, мирно опускались на шляпы и плечи прохожих. Даже нахохленные чайки сидели присыпанные, как мукой, снегом.
Еще не рассветало как следует, а напитанный свежестью воздух взбудоражили звонкие голоса. Детвора в цветастых свитерах и вязаных шапках с развевающимися концами шарфов лихо скользила на лыжах по склонам гор, падала, хохотала. К вечеру к детям присоединились взрослые. Даже почтенные старики и старушки, приветствуя зиму, встали на лыжи.
В сумерки, до наступления указанного немцами срока затемнения окон, в домах норвежцев были видны елки. Инга приладила елку к дверям балкона. Зеленая, пушистая, она заманчиво мигала разноцветными точками огоньков, блестела мишурой. Среди украшений у самого стекла качалась пятиконечная звездочка.