Гляс достал из нижнего ящика стола солдатскую флягу со спиртом, снял колпачок-стаканчик. Выпив, опять слушал плач ветра.
— Альфред! Майн брудер![45]
Гляс уронил голову на стол.
За окном мелькали крупные мокрые снежинки, липли к стеклу и моментально таяли.
Вечером в угловую комнату пришел Бакумов.
— Вот кстати! — обрадовался Васек. — Я только что собирался за вами… Залазьте в горницу! Пожалуйста, не стесняйтесь. Залазьте!
— Зачем это я потребовался? — Никифор взобрался на нары.
— Как зачем? Должны мы отметить нашу победу или нет?
— Салют или банкет?
— Ужин! Шикарный ужин! Пальчики оближешь! Сибирские пельмени, караси в сметане, блинчики…
Степан вынул из-под изголовья бумажные свертки.
— Пауль передал немного хлеба и табаку. Часть табаку мы обменили на селедку.
— Я, конечно… — похвалился Васек. — Учитель на такое не способен… Копченая, жирная… Не селедка, а настоящий окорок.
Все засмеялись. Засмеялись не потому, что Васек сказал смешное, а потому, что в каждом неуемно трепетала радость, каждого не покидала мысль о долгожданном разгроме ненавистных врагов.
— Представляю, как он теперь бесится, — сказал Бакумов. — Рвет и мечет. Места не находит.
Друзья опять засмеялись. Всем было ясно, что «он» — это Гитлер.
— Конечно! — подхватил Васек. — Я вижу его рожу. Честное слово! Рявкает вроде Овчарки… Да, а Овчарка-то! Что с ним случилось?
Степан в полумраке, почти ощупью делил на три части хлеб и селедку, раскладывал порции на мятый кусок газеты. Он сказал:
— Колченогий теперь спешно придумывает оправдания. «Поражение под Сталинградом надо расценивать как случайное. Так и только так! Наших доблестных воинов победила не Красная Армия (этому никогда не бывать!), а суровая зима. Попробуйте себе четко представить, что такое русская зима и тогда в какой-то степени вам станут ясны тяготы, которые выпали на долю наших воинов под Сталинградом. Наши воины доблестно сражались и с доблестью умерли за родину». Ну и тому подобная чепуха. Прошу к столу.
— Ух, и времена настают! — восторженно перебил Васек. Он оторвал уголок газеты.
— Давай табаку! Сыпь больше! — требовал Васек, щупая на бумаге табак.
— Да куда тебе столько! — возмутился Степан. — У меня же не табачная фабрика. Подставь ладонь, чтобы не рассыпать. Все уже…
— Еще немного! Для салюта! Не жмись, Степа, в такой день. Вот теперь хватит.
Васек поспешно слепил самокрутку. Соскочив с нар, он выбежал в коридор, там где-то прикурил, дал прикурить Степану и Никифору. Сделав несколько глубоких затяжек, Васек нагнулся.
— Эй, вы! Внизу! Держи!.. Пускай по кругу!.. За победу!
Неожиданно в проеме освещенных дверей появился Садовников. Перешагнув порог, он крикнул в темноту:
— Как самочувствие, хлопцы? Больных нет?
— Нет! Сегодня все здоровы, Олег Петрович! — сказал Степан, а Васек хотел еще что-то добавить, но Бакумов дернул его за рукав.
Садовников улыбнулся.
— Хорошо, если здоровы. Желаю и впредь быть такими же здоровыми!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Кончилось все неожиданно и невероятно быстро. Вечером боцману по телефону сообщили, что завтра в 9.00 он должен явиться к главному инженеру Брандту. Боцман обеспокоился. Ведь Брандт крупная птица. Он руководит стройкой, ходом которой, говорят, интересуется сам фюрер…
Хотя Вилли Майер глубоко убежден, что в шнапсе предела не существует, все-таки вчера он переложил. Если бы не вызов, то ничего страшного. Поправился бы. А так чертовски неприятно. И потом глаза. Они сразу выдают: остекленели и все в красных прожилках. Но бефель ист бефель[46], ничего не поделаешь.
— Не знаю, зачем я потребовался Брандту? Что скажешь, Франц?
Унтер недоумевающе пожал плечами.
— Возможно, какие-нибудь указания. После Сталинграда значение базы возросло. Сам понимаешь… Надо как можно скорее ее закончить.
— Да, пожалуй… — согласился Майер, не чувствуя душевного облегчения.
Еще не растаял девятый удар больших настенных часов, как молодой румяный моряк, привычно щелкнув каблуками, предложил:
— Заходите, господин боцман.
Кабинет Брандта был так огромен, что взвод солдат мог свободно заняться в нем маршировкой. Голубоватые с розовыми прожилками панели, такие же голубоватые, спадающие складками шторы на окнах, высокий лепной потолок, длинный стол под зеленым сукном без единой бумажки.