— Не будем делить пальму первенства, — миролюбиво продолжает Федор. — Ты остаешься старшим, я подчиняюсь.
Антон молчит, но по лицу видно, что заявление Федора его устраивает. Злость начинает спадать.
Федор достает из кармана огрызок некрашеного фаберовского карандаша, берет со стола список.
— Кого разжалуем из полицаев?
Назвав фамилию, Федор бросает короткий взгляд на Антона. Тот не успевает открыть рта, а Федор уже выносит приговор:
— Вычеркнем.
И называет следующую фамилию.
— Тоже…
— Этого оставим. Ничего парень…
Когда Федор доходит до Егора, Антон вскакивает. Топнув ногой, он, опережая Бойкова, выкрикивает:
— Оставить!
Антону совсем не жаль Егора. Черт с ним, пусть поишачит, морда… Силы хватит, накопил… Антоном движет чувство противоречия, желание возразить Бойкову, настоять на своем.
У Федора на лице удивление. Он пожимает плечами.
— Оставить! — упрямо повторяет Антон.
Федор поворачивается к врачу.
— Господин обер-лейтенант сегодня высказал удивление, что русские истязают друг друга. Как я, говорит, могу требовать от немцев прекращения издевательств, если русские сами издеваются…
Садовников щурится.
— Правильно сказал. А Егор, по-моему, без издевательств не может. Садист…
— Сможет! — стоит на своем Антон. — Я потребую…
— Если так, давай оставим. Не возражаю… Посмотрим… Вместе пойдем объявлять?
Антон досадливо отмахивается. Объявлять приказ, который отменяет его повседневные требования? Смешно, если не глупо. Нет, пусть это делает любимчик коменданта. Как все обернулось. Сумел подмазаться, стерва…
Федор только этого ждал. Зажав в руке список, он идет в барак. За дверями Федор проверяет, застегнут ли на все пуговицы френч, поправляет пилотку, придает лицу строгий, начальственный вид. Сейчас он их огорошит. Паразиты!.. Настал великий пост… Заноете…
В полицайской было жарко, как в паркой, и душно. Некоторые из полицаев и «лагерных придурков», разомлев от жары, спали, другие вяло переговаривались. Около остывающей печки сохли, разложенные на скамейке и табуретках, портянки и пилотки, ботинки и сапоги, френчи и шинели. За столом сидели лишь двое — Яшка Глист и Егор. Глист перебирал в картонном ящике тюбики масляной краски, а Егор с ложкой в руке склонился над «парашей». Равнодушно взглянув на Федора, они продолжали заниматься своими делами.
Федор, остановись посреди комнаты, набрал в себя воздуха и крикнул во всю силу легких:
— Подъем!
На всех трех этажах нар лениво зашевелились, поднялись головы с всклокоченными волосами. Что там еще за подъем? Что надо?
— Приказ господина коменданта обер-лейтенанта Керна! — торжественно пропел Федор.
Егор положил ложку, отодвинул «парашу». Яшка Глист встал с тюбиком в руке. Из темноты нижних нар выставились похожие один на другого Лукьян Никифорович и Тарас Остапович.
Приказ слушают с нарастающим удивлением. Яшка Глист, узнав, что утром ему предстоит отправиться в яму, выронил тюбик. Стараясь унять дрожь в руках, Яшка прижимает их к груди, но руки все равно дрожат и дрожат. Егор встает со скамейки и, полусогнутый, неуклюжий, похожий на орангутанга, подступает к Федору.
Как только Федор смолкает, в комнате поднимается невообразимый гвалт. Одни соскакивают в подштанниках с нар, другие поспешно напяливают штаны. Каморные Крысы оказались проворнее всех. Они уже юлят около Федора, заглядывают в лицо:
— А как же нам, господин переводчик? — заискивающе спрашивает Лукьян Никифорович.
— Да, как нам? — повторяет Тарас Остапович. — Господин переводчик…
— Я не переводчик, а такой же комендант, как Антон.
— Извините, господин комендант… Не знал… Кто же из нас останется?
— Это что же, надсмешка? — басит Егор. — Как я пойду в комнату? Это не шутка!.. Придумали…
— Господин комендант, у меня сердце… Оставьте в кладовой. Прошу вас…
— У меня тоже сердце… Не надо, Лукьян Никифорович, прикидываться. Стыдно так, бессовестно…
— Я вовсе не прикидываюсь, Тарас Остапович! Конечно…
— Нет, прикидываешься!
— А я, говорю, не прикидываюсь! Вот к врачу схожу…
— Прикидываешься! Прикидываешься! — твердит с отчаянием Тарас Остапович.
Неразлучные друзья, единомышленники так озлобились, что готовы царапать друг друга.
— Гад буду, чтоб я пошел!.. — гудит, как в бочку, Егор.
Федору трудно удержать в себе торжество. Так хочется от души рассмеяться, сказать: «Эх вы, твари ползучие!..» Но вместо этого Федор окидывает строгим взглядом обступивших его полицаев, молча трясущегося Яшку Глиста, злобно шипящих друг на друга Каморных Крыс и говорит не допускающим возражений голосом: