Унтер сердито крутит каблуком сапога пол.
— Ты что же депутатом в районном Совете состоял? Избранник народа?..
— Зачем так, господин унтер? — на лице пленного обида. — Какой из меня депутат? Я с самой коллективизации около верблюдов. Вот умственная скотинушка, а! И скажи, как дорогу понимает!.. Буран страшенный, а он домой обязательно приведет.
— Значит, довольны? — унтер улыбается.
— Не знаю, кто как, а я не в обиде, господин унтер. Да и на кого обижаться?
— Темнота! Забили вас! Вы не видали, как живут люди. Вот у нас, в Германии…
Степан исподтишка наблюдает за своим другом. Сейчас он ввяжется, что-нибудь резанет. А унтеру это на руку. За тем и ходит сюда…
Степан жмурится, деланно позевывает и предлагает Ваську:
— Пойдем на воздух. От таких разговоров в сон тянет.
Васёк не отвечает. Он будто не слышит. Исподлобья смотрит то на унтера, то на его оппонента.
Унтер закуривает. Сделав несколько затяжек, он протягивает сигарету Ваську. Тот вскидывает голову.
— Спасибо. Не курю, бросил…
Унтер удивлен. Он привык к тому, что пленные ни от чего не отказываются. А лицо Васька расплывается в глуповатой улыбке. Говорит он притворно, врастяжку, с легким заиканием.
— Вот если бы це-целую… Сами с-сказали, что мы с вами одной водой умывались. С-сначала, значит, я, а потом вы… там, в Вольске…
Унтер забывает, что должен улыбаться. Но лишь на мгновение, а в следующее он кривит тонкие губы, подает Ваську сигарету.
— Держи, землячок. Дерзковат ты. Старших не уважаешь.
Васек все с тем же простодушно глуповатым выражением на лице бережно закладывает сигарету за отворот пилотки.
— Спасибо, господин унтер-офицер. Полпайки хлеба… В России-то мы так наголодались, что тут никак не наедимся.
Унтер делает шаг к Ваську. В другое время он хлестнул бы субчика так, что тот забыл бы, как зовут отца с матерью. Но теперь нельзя. Даром, конечно, сопляку не пройдет. Он припомнит… Таких не убрать — ничего не добьешься…
— Возмутительно! Как у тебя только язык поворачивается? — гусаком шипит Лукьян Никифорович.
Беседа унтера с пленными первой комнаты обеспокоила Бакумова. Он решил посоветоваться с врачом (Федор эту неделю работал в ночной). Вечером Бакумов зашел в приемную.
Санитар мыл пол. Чтобы не возиться с тряпкой, не гнуть в три погибели спину, дошлый Иван смастерил что-то похожее на швабру — между двумя дощечками зажал гвоздями разрезанный вдоль резиновый шланг, приделал черенок. И теперь, обильно смочив пол, Иван без особого труда сгоняет грязь в угол.
Услыхав звук открываемой двери, Иван выпрямился, кивнул на приветствие Бакумова.
— Нэма. С Глистом кудась пишлы.
— С Глистом? — удивился до растерянности Бакумов.
— Да не лякайся, — успокоил Иван. — Там стилько балачки… Як браты… — Иван опять принялся драить пол. Гонит грязь прямо в ноги Бакумова и ухмыляется. Бакумов отступает за порог.
— Шутишь, что ли, хохля?
— Правду кажу, не шуткую.
Санитар, действительно, не «шутковал». Выйдя из ревира, Бакумов увидел Садовникова и Глиста. Прогуливаясь по двору, они оживленно беседуют. Вот остановились, смотрят друг на друга. Глист увлеченно жестикулирует. Его руки с растопыренными пальцами то описывают полуокружности, то стремительно рубят воздух.
Бакумова разбирает любопытство. Он не может отказать себе в том, чтобы не пройти мимо. Делает вид, что направляется в кладовую, около которой толпятся желающие обменить обувь или одежду. За несколько шагов от беседующих Бакумов, приняв задумчивый вид, опускает голову, будто не замечает их.
— В «Демоне поверженном» какая-то магическая сила!.. Я не могу смотреть без содрогания! Да, Врубель — гигант!
— Своеобразный художник, — соглашается Садовников и тут же оговаривается, что он не знаток искусства.
Глист перебивает:
— Не надо быть особенным знатоком, чтобы понять… А ведь затерли… Бродский — художник, а Врубель так себе… А что сделали с Сережей Есениным? Возмущения не хватает. Зато Маяковского вознесли…
Постояв около кладовой, Бакумов возвращается. Глист и Садовников, прощаясь, жмут руки.