Лукьян Никифорович заволновался, схватил Степана за отворот френча.
— Нельзя быть таким, дорогой коллега. Неужели ты не видел ужасов большевизма? Вспомните! Вспомните хорошенько! Большевизм — ужасная язва на здоровом теле русского народа. Большевиков надо уничтожать! Уничтожать всюду, без всякой пощади!
В ярости Лукьян Никифорович жарко дышал в лицо Степану, брызгал слюной. «Эх, двинуть бы в красную морду!» — подумал Степан и, охваченный чувством брезгливости, незаметно отстранился от кладовщика. А тот, спохватясь, замолк, с тяжелым вздохом попросил извинения.
— Нервы, дорогой. Мне думается, вы, коллега, честный человек. Я считаю своим долгом помогать честным. Вам надо выбраться из ямы. Я постараюсь. У господина Штарке чуткая душа.
Так Степан угодил в команду военного порта.
В зеленоватой воде ржавая коробка крейсера напоминает тушу огромного кита. Четыре укрепленные на берегу лебедки натужно скрипят, наматывая на барабаны тросы. Каждый трос толщиной почти в руку. Натягиваясь, как струны, они извиваются.
Сутулый немец с подслеповатыми слезящимися глазами заполошно бегает от лебедки к лебедке.
— Давай! Арбайтен! Бистро!
Здесь же, на берегу, стоят два вахтмана. — сегодня Пауль Буш и косоплечий, недавно присланный из Дойчланда старик. На вид старику давно перевалило за шестьдесят. Голова у него все время трясется. Трясется так, что на сухом, обложенном в елочку морщинами носу прыгают очки с толстыми стеклами.
Закинув за плечо карабин, старик с безучастным видом ковыляет на согнутых ногах мимо пленных. Посмотрев в его спину, кто-то заметил с сожалением: «Старику давно пора в богодельню, а его вот мобилизовали, винтовку повесили. Не от хорошей, видать, жизни такое»…
Степану новое место совсем не по душе. Он уже не раз проклинал покровительство Каморной Крысы. В яме было куда свободней. Там Федор, Никифор, Васек. Там он почти ежедневно получал от Людвига новости.
А тут, как на приколе. Шагу не ступишь. Знай крути и крути лебедку. Крути вместе со «спасителями». Они, черти, не очень ретивы к работе, больше стараются выехать на других. Егор при желании один сможет за восьмерых крутить лебедку, а он положит лапы на рукоятку и все, таскай его руки. Дунька вовсе увертывается от помощи своим лучшим друзьям. И каждый из «спасителей» так…
Цыган терпел, терпел и лопнул, устроил три дня тому назад скандал.
— Стой! К ядреной бабке такое дело! Хлеба, значит, и баланды в двойном размере, а работать дядя за вас, я и он. «Спасители»!
— Закрой хайло! — рявкнул Егор. — Или я сам заткну!
Цыган оказался не из трусливого десятка. Ласково ехидным голосом он заметил:
— Кончилась масленица, настал великий пост. Было время — затыкал, а теперь вот мантуль, продажная тварь, на союзников, спасай!
— Гляди! Да ты очумел, господь с тобой! Мы не работаем! Наговор! Истинный господь, наговор! Ишь, воду мутит. Привыкли там! Зависть заела! — фальцетил Дунька, предусмотрительно прячась за широкую спину Егора.
— Что за крик? Почему не работаете? — строго спросил мастер. — Работать!
Подошел Пауль Буш. Выслушав Степана, он, покачивая головой, горько усмехнулся и предложил Соломоново решение: поставить добровольцев на отдельную лебедку. Мастер тоже усмехнулся и согласился.
— Вот так-то лучше, — удовлетворенно ворчал Цыган. — Пусть там как хотят… Не было, говорят, у кумы заботы, да обзавелась поросенком. Так и я с земляком маюсь. Сует он меня, разнесчастного, в каждую дыру. Сюда вот пхнул. А что тут? Ни пуха, ни шерсти. Не будь Никиша — давно бы богу душу отдал. Никиш мой спаситель, а не те вон. Позорят, подлецы, весь русский народ.
…Степан вместе со всеми крутит лебедку и время от времени посматривает на Буша. Что с ним сегодня? Пауль сам не свой. Головы не поднимает. Вот закурил и сел на чугунную тумбу, хотя сидеть конвоиру строго запрещено. Не на фронт ли его отправляют? Сколько уже отправлено. Судя по оставшимся тут теперь немцам можно подумать, что вся Германия заселена дряхлыми старцами да уродами. Да, невеселые, кажется, у фюрера дела. Но что же с Паулем? Неспроста он такой. Что-то случилось.
— Ребята, я прогуляюсь в уборную?
Цыган соглашается:
— Давай, а потом я прошпацирую. Хорошие, видать, ребята эти, французские летчики, но пожалели еще одну бомбу. Тогда бы нам не пришлось морочиться…
Хотя лебедки не останавливаются, мастеру не нравится, что пленные без конца ходят в уборную. Протирая тыльной стороной большого пальца слезящиеся глаза, он что-то бубнит, потом с легкой досадой машет рукой, дескать, вечная история, проваливай.