Степан подходит к Паулю, который по-прежнему сидит на чугунной тумбе.
— Гер вахтман, латрин.
Пауль медленно поднимает голову. В глазах тоска.
— Что сказал?
Степан вполголоса сообщает, что под предлогом уборной он отпросился поговорить с ним.
— Поговорить…
Пауль медленно встает, поправляет за плечом карабин.
До уборной не меньше двухсот метров. У причала щуками вытянулись две подводные лодки, за ними зеленоватой глыбой покачивается эсминец. Где-то бойко стучит катер. Справа — приземистые и длинные строения неизвестного Степану назначения. На пригорке повсюду торчат стволы зениток.
— Что случилось, Пауль?
Пауль не отвечает.
Степан придерживает шаг, и Пауль почти равняется с ним. У него кривятся побелевшие губы, а глаза наполняются слезами. Сдавленным, чужим голосом Пауль говорит:
— Я остался одни… Ни жены, ни сына… Чего боишься, то обязательно приходит.
Пожалуй, нет ничего труднее, как мужчине утешать мужчину. Что скажешь? В такие минуты все слова кажутся пустыми, никчемными.
— Зачем теперь жить? Какой смысл? — На небритую щеку Пауля медленно выкатывается слеза. — И никому нет дела. Ужасная машина этот фашизм. Гильотина…
Степан оглядывается, не грозит ли откуда опасность. Кажется, нет: безлюдно и тихо. Степан правой рукой крепко сжимает левую Пауля.
— Нельзя так, Пауль! Крепись! Силы нужны для борьбы.
— Я думал — не переживу эту ночь. Столько думал, что и теперь голова разрывается. Меня скоро должны отправить на фронт. Там я сразу пойду к русским. Хватит!
Денщик чистит на крыльце сапоги унтера. Они до самых ушек заляпаны грязью. «Где его черти носили?» — ворчит про себя Аркадий. Он плюет на щетку, в ярости усиливает взмахи, но капли жидкой грязи так присохли, что денщика вскоре пробивает пот.
Тяжело вздохнув, он опускает щетку, с ненавистью смотрит на сапог, вздетый на левую руку. Что за бурые пятна? Это не грязь. Аркадий подносит сапоги к глазам. Кажется, кровь. Кровь! Откуда? Вон оно что! Теперь понятно, почему унтер чистил утром пистолет…
Увидев Зайцева, Аркадий с усердием набрасывается на сапог, трет его и весело насвистывает.
Антон подходит к крыльцу медленно и, кажется, нерешительно.
— Господин комендант! — Аркадий приветственно потрясает над головой щеткой. — Наше вам! Что-то давненько не заглядывали?
На такое бурное приветствие Антон отвечает сдержанно, даже холодно. Он, кажется, не получает удовольствия от того, что Аркадий навеличивает его «господином комендантом».
— Унтер-офицер у себя?
— Там, господин комендант, у себя…
Антон, опустив голову, проходит в коридор. Аркадий еще некоторое время трет сапог, потом осторожно проходит в свою комнату. Плотно прикрыв дверь, он, не снимая с руки сапога, тихо присаживается на топчан, припадает ухом к переборке.
— Ты что глаза все время прячешь? — спрашивает унтер спокойным, почти дружественным тоном.
— Нет, я ничего… — увертывается Антон.
— Смотри на меня! Вот так! Что, совесть нечистая?
Антон молчит. Аркадий не видит Антона, но представляет его. Трусит он, поджилки дрожат…
— Да, кстати!.. — спохватывается унтер. — Не слыхал, что говорят о Куртове? Куда делся твой землячок?
— Не знаю… Говорят, вчера вы вместе пошли из лагеря.
— Хм… Правильно говорят… Вот черти! Все знают… — удивляется унтер и спокойным голосом добавляет: — Нет твоего землячка. Подлец оказался, большевик. Глаза! Глаза сюда! Финтишь? Перекраситься задумал, пустая башка? Не выйдет! Ты еще в Польше сжег за собой мосты. Думаешь, большевики простят политрука? Иль ты забыл? Но большевики не забудут, будь покоен. Понял?
Антон молчит. Молчит и унтер. Так длится несколько секунд.
— Закуривай, — дружеским тоном предлагает унтер. — Слушай, Антон, ты когда пил водку?
— Не помню… На фронте…
— Так я угощу… Сейчас, айн момент… Где Аркаша? Хотя ладно, я сам…
Аркадий слышит, как открывается дверца буфета, как звякает стекло.
— Ты, конечно, стаканом? Все русские так… Антон, я хорошо вижу грань между русскими и большевиками. У меня тонкий нюх. Давай! За счастье!
Они пьют, крякают и, чавкая, чем-то закусывают.
— Люди иногда похожи на слепых щенят, не видят своего счастья. Честное слово! В нашей армии обер-лейтенант фигура, да какая фигура! А ты, кажется, обер-лейтенант?
— Я, кажется, пьянею… — язык Антона заметно заплетается. — Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?