— Ненависти, Дунька, мало. От ненависти большевики не умирают.
Денщик повернулся, намереваясь уйти, но Дунька поспешно схватил его за рукав.
— Минуточку, Аркаша. Христом богом прошу…
— Думаешь, мне интересно мокнуть под дождем? Он вон еще больше расходится.
— Да ты посоветуй, как быть мне, а? Вот ведь наказание господне. Головы не приложу, — сокрушался Дунька, не отпуская рукав денщика.
— Хозяин, говорят, барин. Делай, как лучше считаешь. Хочешь, я могу доложить? Только не обижайся, если перепадет.
— Нет, нет, Аркаша! — посыпал скороговоркой испуганный Дунька. — Ты уж пока помолчи. Подождем. Может, я еще что узнаю. Я постараюсь…
Денщик подумал и сказал:
— Так, пожалуй, лучше. Заметишь что — сразу ко мне. Надо этих типов вывести на чистую воду.
— Выведем, Аркашенька, ей богу, выведем. У меня не сорвется. А потом к унтеру, к господину унтеру. Двоим-то поверит. Ну, дан бог тебе здоровья. дорогой.
Дунька заспешил в барак. Маленький, неуклюжий, он смешно семенил ногами, кособочил. Денщик смотрел в его спину до тех пор, пока тот не скрылся в дверях.
— Действительно. Дунька… Настоящая…
И зашел в немецкий блок.
Денщик сидел на топчане и листал старые, уже прочитанные хозяевами иллюстрированные журналы. По фотографиям он старался представить жизнь в непобедимой стране-освободительнице. Ему казалось, что в Германии все делается напоказ. Видать, живут там не как хочется, а как приказывают. А природа здорово смахивает на декорации.
Больше других денщика заинтересовал цветной, чуть не на всю страницу снимок. На фоне экскаваторов, автомашин, подъемных кранов Гитлер орудует лопатой. Рукава коричневой рубашки засучены, воротник расстегнут. Почтительно окруженный жирными военными и штатскими, фюрер улыбается, точно хочет сказать: «Смотрите, каков я! Неотделим от немцев…»
Аркадий думает о том, что неплохо бы эту фотографию поместить на стену. А вдруг боцману или унтеру захочется от скуки полистать еще раз журналы. Влетит. Скажут, порвал…
Денщик кладет журналы на тумбочку и ложится на застланный грубым солдатским одеялом матрац. Комната тесная и мрачная. Она служит умывальником и кухней для хозяев и спальней для денщика.
За тонкой переборкой слышатся голоса, а с голых неструганных досок смотрит на денщика воин великой Германии. В надвинутой до самых бровей каске, он держит наизготовке повешенный на шею автомат с «рогом». Аккуратному, как все немцы, воину нет времени даже побриться. Его волосатое лицо забрызгано то ли грязью, то ли кровью. Но самое впечатляющее в портрете — глаза. Глаза зверя, стерегущего добычу.
Когда Аркадий приклеил на стену портрет, унтер, придя умываться, спросил:
— Зачем это?
— Как зачем? — удивился денщик. — Нравится… Вы посмотрите, какая сила. Поразительная сила!
Унтер, ничего не сказав, продолжал усиленно растирать волосатую грудь мохнатым полотенцем. Потом молча подал полотенце денщику, и тот принялся усиленно растирать спину унтеру. Сухой и розовый Штарке подошел ближе к портрету, внимательно присмотрелся и согласился:
— Да, сила непреодолимая. Ты, пожалуй, прав, образец подражания надо всегда иметь перед глазами.
Аркашка засиял от удовольствия.
— Господин унтер-офицер, а что под портретом подписано?
Штарке еще ближе подступил к портрету, нагнулся, опираясь коленями о топчан.
— Подпись, Аркадии, мудрая, многозначительная: «Вот кто прокладывает нам дорогу в великое будущее».
— Действительно! — согласился денщик с восхищением. — Даже завидно таким людям, честное слово! Эх, почему я не родился немцем!..
С улыбкой одобрения на тонких губах Штарке глянул на денщика и пошел из комнаты, но в дверях остановился, вынул из кармана полугалифе начатую пачку сигарет, подал Аркадию.
— У нас там в буфете колбаса осталась. Съешь ее, чтобы не пропала.
Денщик вытянулся, щелкнул каблуками.
— Спасибо, господин унтер-офицер. Вы так добры…
— Ладно, Аркаша… Вот немецкому тебя надо учить. Как-нибудь займемся. Тебе следует хорошо знать немецкий. В школе-то не учил, что ли?
— Не давался он мне. Да признаться, особенно-то я и не усердствовал. Зачем, думаю, он. А теперь вот каюсь.
Спустя несколько дней денщик рядом с портретом воина приклеил обложку иллюстрированного журнала с изображением молодой немки. В костюме Евы, она сидела облитая солнцем на берегу озера. Гребешки голубых волн почти касались ее длинных, тонких ног, а легкий ветерок шевелил короткие рыжие волосы. Немка сыпала золотистой струйкой на колено песок и призывно улыбалась.
Боцману женщина не понравилась.
— Что за маскарад? К чему? Сними! — приказывал он, забыв в раздражении, что денщик не настолько остер в немецком, чтобы понять.
Унтер перебил боцмана. Он знал, что Майер рьяный женоненавистник. Собственно, ему больше ничего не остается, как ненавидеть женщин.
— А зачем снимать, Вилли? Она чертовски хороша. Какая грация!.. Не уступит Венере Милосской. Присмотрись к ней, Вилли. Да подойди поближе.
На морщинистом лице боцмана появилась гримаса отвращения, будто ему предложили выпить касторки. Он ворчливо отговаривался:
— Смотри, если хочется. А я не имею интереса. — Чтобы не выдать себя, боцман добавил: — Не в моем вкусе.
Не понимаю, каком смысл помещать такой снимок на обложку распространенного журнала.
— А я хорошо понимаю, — унтер разом расстался с иронией. — В этом большая политика. Да, да, Вилли, не улыбайся. Представь, какое впечатление произведет этот снимок там, за тысячи километров, в окопах. Солдаты еще раз вспомнят жен, невест. Каждому захочется поскорее вернуться к ним. А вернуться можно только через победу. И они станут драться, как львы. Вот какой смысл, Вилли. И я не вижу ничего особенного в том, что Аркадий пялит на нее глаза. Женщины, как и вино, возбуждают и стимулируют.
— Вот этого знака равенства я никогда бы не поставил, — криво усмехаясь, боцман вышел из комнаты.
Штарке остался на сей раз победителем. Склоняясь над раковиной, он начал насвистывать что-то веселое.
Денщик с видом провинившегося школьника нерешительно подошел к унтеру и, глядя в его голую спину, спросил:
— Господин унтер-офицер, я ничего не понял. Кажется, господину коменданту не понравилась женщина? Я сниму… Сейчас же сниму. Я не думал…
Унтер выпрямился и обернулся. В одной руке у него зубная щетка, в другой тюбик зубной пасты.
— Тебе нравится эта красавица?
Денщик как-то глуповато гыкнул и смущенно опустил глаза:
— Она ничего, хорошая…
— Слушай, Аркаша. В скором времени ты можешь иметь такую. И не одну. Конечно, они не будут немками. Сам понимаешь… Но среди русских, украинок, полек, француженок, норвежек есть довольно красивые. Все зависит от тебя… Ведь кто побеждает, тому все доступно.
— Господин унтер-офицер, я стараюсь как могу. Сил не жалею.
Унтер повернулся опять к раковине, выдавил на щетку пасты.
— Был вчера в бараке?
— Ходил, господин унтер-офицер. Сразу же, как вы сказали…
— Ну и как там? О чем говорят?
— Да разное говорят. Больше о еде, конечно…
— Не все время же о жратве?
— Все время, господин унтер-офицер. Сами понимаете, голодные.
— А тебе их жаль, что ли? — унтер опять повернулся к денщику. А тот хмыкнул, осклабился.
— Чего бы это я их жалел? Эти, что работали со мной на аэродроме, по всему лагерю раззвонили, как я партизанского командира выдал. Так теперь меня готовы живьем слопать. Ух, и ненавидят.
— Зря проболтался. Себе навредил.
— Да разве я знал, господин унтер-офицер, что попаду в лагерь? Конечно, не следовало бы… Знать бы, где упасть…
— Ну, а полицаи как себя чувствуют? Им-то уж пора нажраться. Этот Федор как?
— Черный-то? Он больше молчит. Из него слова не вытянешь. А Глист, художник, тот мелет, всякую чепуху собирает. Позавчера договорился до того, что заявил: «Немцы такие же враги нам, как и русские. Украине нужна самостоятельность. Без русских и без немцев?»