Васек заскочил в коридор. Когда он пробежал мимо своей комнаты, его окликнул Степан:
— Что носишься, как ошпаренный? Пойдем за баландой.
Васек не ответил. Пригнувшись, он стремительно нырнул в одну комнату, вторую, третью… Старика не было. В дневной, значит.
Васек почувствовал себя так, будто на него взвалили мешок цемента. Дрожали колени, выступил пот. Как он сглупил! А, возможно, старик не успел набить?.. Не очень-то легко лишиться пайки. Если бы так…
Тем временем наверху в темноте послышался сквозь шум дождя нарастающий гул. Колонна пленных, выйдя из одной ямы, спускается в другую — яму лагеря. Все ниже и ближе. Беспорядочно и гулко гремит по камням деревянная обувь. Простудно, «по-дурному» кашляют пленные, кричат конвоиры, подгоняя отстающих.
Гестаповцы выходят из караульного помещения, становятся в цепочку у ворот. Ждут, нацелив на дорогу зловещие взгляды.
Голова колонны выныривает из темноты, заходит под свет прожектора, останавливается. А позади, в хвосте колонны, еще громыхают шаги.
Васек снизу, от угла барака, жадно наблюдает за происходящим у ворот. Дождь толстыми струями стегает по лицу, льет за шиворот, но Васек ничего не замечает.
Первая пятерка подняла поочередно ноги и по знаку гестаповца прошла в ворота. Вторая, третья… В четвертой пятерке черный верзила хватает пленного за рукав, второй срывает с него бумажный капюшон, бьет. Пленного, как котенка, отбрасывают в сторону под охрану третьего гестаповца. Тот, проявляя рвение, тоже бьет…
Через несколько пятерок гестаповцы выбрасывают из строя еще пленного. А потом еще и еще… Ух, черт! Что творится! Васек весь дрожит. Дрожит вовсе не оттого, что промок до нитки. Неужели расстреляют?
Последняя пятерка заходит в лагерь, и у ворот появляется крытый черным брезентом грузовик. Пленных загоняют в кузов. Девять… Они карабкаются через высокий борт. Их пинают, тычут кулаками. Последними заскакивают в кузов гестаповцы. Грузовик уходит. Скрываются во тьме и легковые.
В лагере в этот вечер стояла гнетущая тишина. «Базар» не состоялся. Правда, несколько человек бродили из комнаты в комнату, спрашивая курева, но им никто не отвечал. Даже Дунька, для которого базар был родной стихией, лежал и почти все время мелко крестился — благодарил бога за то, что он пронес стороною такую напасть.
Объявили поверку. Боцман пришел на нее пьянее обычного. Собственно, он был невменяем. В угловой комнате, опираясь рукою о притолоку, комендант начал что-то говорить. Он старался привести в вертикальное положение свою головенку, но не смог этого сделать даже на короткое время — лишь закатывал под морщинистый лоб мутные глаза.
Антон и унтер пересчитывали и записывали пленных. А боцман тем временем, сделав шаг вперед, оторвался от притолоки и закачался, как хилое растение под ветром. Качался он до тех пор, пока не оперся спиною о стену. Но и это не помогло. Ноги коменданта подломились, и он с растопыренными руками съехал по стене на пол. Сидя, он взъярился, захлопал себя по бокам, отыскивая кобуру пистолета.
— Откуда взялись двое?
— Из ревира, господин унтер-офицер, — пояснил старший комнаты. — Вернулись.
— Да, да, — угодливо подтвердил Антон, — там лежали двое.
Выстрел оказался настолько неожиданным, что унтер выронил карандаш. Не успел унтер оглянуться, как бухнул еще один выстрел.
— Вас махтс ду[40]? — унтер попятился и втянул в плечи голову.
Комендант, сидя на полу, водил из стороны в сторону пистолетом и хохотал.
— Всех постреляю! А что? Я хозяин!
— С ума сошел! Меня ухлопаешь!..
— Нет, Франц. Зачем людей?.. Я вот этих… — боцман старался выравнять пистолет, который качался вместе с рукой, клонился стволом вниз.
Унтер и Антон поспешно отскочили к стене. Штарке без всякого риска мог отобрать оружие, но не спешил это сделать. Ему хотелось, чтобы боцман окончательно сел в калошу. Пусть стреляет… Даже лучше, если убьет кого-нибудь.
Пленные стояли, как положено стоять в строю: не шевелясь, глядя в пространство. Лишь у Дуньки отвалилась от страха нижняя губа. Сопя и дрожа, он приседал, стараясь спрятаться за впереди стоящего товарища. «Господи! Миротворец всемогущий! Пожалей несчастного раба твоего…»
Степану, что называется, «повезло». Он угодил в первый ряд, почти напротив боцмана. Когда блуждающий зрачок пистолета останавливался на нем, в Степане все напрягалось, доходило до того страшного предела, за которым человек теряет контроль над собой, перестает соображать. Кажется, еще мгновение — и Степан дико закричит, сорвется с места…
Черный зрачок выискивает жертву не спеша. Задержавшись на Степане, он уклоняется в сторону, вниз. К Степану возвращается способность мышления.
Степан не знал, что в критические моменты человек может думать сразу обо всем. А с ним именно так и произошло. Он думал о смерти. Это расстрел. Какой он страшный. Но надо оказаться сильнее его, умереть стоя. Во что бы то ни стало!.. Он увидел жену, сына и Сталинград. Степан не бывал в этом городе, но теперь четко увидел разбитые заводские корпуса, печные трубы, снежное поле, изрытое воронками, искрапленное комьями мерзлой земли… И все это промелькнуло за какую-то долю секунды, пока блуждающий зрачок смерти не вернулся опять к нему. И Степан изо всех сил сцепил зубы и, будто окаменев внешне, помнил только одно: «Выстоять! Выстоять! Умереть стоя!»
— Саботаж! Я вот!.. — боцман начал пристальней целиться, но рука не слушалась, качалась. Он зажмурился и нажал гашетку.
Когда рассеялся серый пороховой дым, оказалось, что пленные как стояли так и стоят. Ни один из них не свалился, ни один не стонал. Выходит, две, посланные друг за другом пули прошли мимо. Боцману стало не по себе. Да что это, черт возьми! Вот они, совсем рядом, в каких-то четырех-пяти метрах. И сколько он ни стреляет — русские стоят как ни в чем не бывало.
— Нет, больше не промахнусь! Клянусь! — боцман потряс головой, точно старался сбросить с себя хмельную одурь, и поднял опять пистолет. — Точно говорю. Смотри, Франц! Хочешь пари? Франц!
Но выстрелов больше не последовало. Унтеру, вероятно, надоела пьяная игра с огнем. Резким движением он выхватил у боцмана и положил в свой карман пистолет, потом подхватил начальника под мышки, поставил на ноги и тряхнул так, что у того слетела на пол фуражка. Антон услужливо подхватил ее, смахнул воду, вытер рукавом грязь. А боцману захотелось доказать свое. Как можно оставаться в дураках! Нет, он обязательно подстрелит хоть одного русского. Это его долг. Да, долг! Ведь каждый, кто убивает русского, делает доброе дело.
Боцман сначала клянчил пистолет, а потом начал требовать:
— Штарке! Я приказываю! Слышишь? Кто здесь хозяин? Кто комендант?
— Разве я возражаю? Ты хозяин. Ты комендант. — Унтер, кривя в усмешке тонкие губы, вытолкнул боцмана в коридор. Тот неожиданно расплакался. Плакал горько, размазывая по дряблым щекам слезы. Унтер даже не пытался его утешать. Он бесцеремонно потащил «хозяина» в немецкий блок. По пятам следовал Антон с боцманской фуражкой в руках.
Как только немцы вышли, Степан почувствовал неимоверную слабость. Чтобы не свалиться, он схватился за стойку нар, передвинул отяжелевшие ноги, закрыл глаза. Все плыло, качалось…
— Слава тя господи! — громко выдохнул Дунька и перекрестился. — Ведь под ухом, окаянная, взикнула. Думал, богу душу отдам.
— Неужели бог до того безразборный, что примет такую душу? — сказал Васек. — Грязная она до невозможности. Иль у бога там прачечная?
Дунька всплеснул руками точно так, как это делают торговки. Удивление его было искренним.
— На твоем месте я помолчал бы! Истинный господь!..
— А что мне молчать? Это вот кулаков раньше молчать заставляли, голоса лишали. А я не лишенец пока.
Дунька взбеленился. Толстые губы так задрожали, что он с трудом одолевал слова.
— Б-б-было да сплыло. И б-больше не бывать такому! А тем, кто голосу лишал, солоно теперь приходится. Перст божий! И с тобой может случиться… Ты вот старика наградил подметками, а его забрали. Из-за тебя человек пострадал. Хорошим себя выставляешь… А купи у меня старик, так не вышло бы… Две пайки он враз не отдал бы…