Он поправляет дрова, захлопывает дверцу, приоткрывает поддувало. Очень скоро дрова начинают весело постреливать, печь гудит, дышит теплом.
Олег Петрович сидит у стола, переставляет без всякого смысла шахматные фигуры.
— Мать у меня… Тряслась надо мной, всякую инициативу сковывала. Помнится, собрались на рыбалку с ночевкой. Где там!.. Не пустила… Так не видал Никифора?
— Видал, а поговорить не удалось. Он подойдет.
Вскоре из коридора доносятся шаги, твердые, размеренные, как удары маятника. Федор и Садовников переглядываются. Это не Бакумов.
Дверь открывается. Обер-лейтенант! Федор и Олег поспешно встают. Зачем бы это?..
Керн небрежным взмахом руки дает знак, что можно садиться. Окинув комнату взглядом, он замечает шахматы.
— О, шахшпиль?[52]
Керн внимательно рассматривает фигуры. Строгое лицо добреет. Санитар не ошибся — старик приятно удивлен.
— Сами сделали? Кто играет?
— Арцт, я, Антон… А вы, господин обер-лейтенант?..
— Да, только, конечно, хуже вашего Алехина.
— Возможно, сыграете? Со мной или вот с арцом?
— Хочется старику мат поставить? Ну что же… — обер-лейтенант садится к столу, а Федор ловко расставляет фигуры. Белые отдает коменданту, но тот протестует:
— Нет. Давайте, как положено… Кому достанется…
Федор выставляет перед комендантом кулаки с зажатыми пешками. Белые достаются Керну.
— Я заранее предвидел, господин обер-лейтенант…
На сморщенных губах Керна скупая улыбка.
— Похвальная прозорливость, Федор.
— Садись, Олег… — предлагает Федор. Смущенный Садовников отступает от стола.
— Нет, ты уж сам… Ну его…
Игра начинается. Наблюдая за ней, Олег Петрович советует:
— Не упорствуй. Не порть старику настроения.
— Что он сказал? — Керн достает сигареты, предлагает Федору и Олегу. — Так что он?..
— Ничего особенного, господин обер-лейтенант. Ход подсказывал.
Керн шутливо грозит Федору пальцем.
— Неправда. Он советовал не обыгрывать меня. Правильно?
Федор, смеясь, опускает голову.
— Вот вам нельзя отказать в прозорливости, господин обер-лейтенант. Ваш ход.
— Без нее можно было догадаться…
Садовников садится на топчан, курит, потом снова подходит к столу.
— Напомни еще раз об Овчарке…
— Ладно. Молчи.
Партия затянулась. Керн играл цепко и довольно изобретательно. Федору только с большим трудом удалось добиться почетной ничьей.
— Еще, господин обер-лейтенант?
— Боюсь, что следующую проиграю.
— Господин обер-лейтенант, тот мастер, Макс Гляс… Опять сегодня бушевал… До убийства, правда, не дошел…
Комендант грустно качнул головой и встал. Подойдя к двери, задержался. Федор, увидев на столе забытые сигареты, протянул их Керну. Тот молча отстранил пачку.
— Мне очень трудно что-либо предпринять. Даже невозможно. Кто может помешать патриоту выражать свои чувства? Такие времена, Федор. Теперь много странного.
Бакумов уже третий раз заглядывал в окно комнаты. «Принесло… Расселся»… — мысленно ворчал он на коменданта. Всегда спокойный, уравновешенный, Бакумов теперь явно нервничал. Нетерпелось поскорее рассказать о том, как выполнено поручение Олега и Федора, порадовать их.
Сегодня, уже перед самым концом работы, когда уставшие немцы становятся менее бдительными, Степан свел Никифора с Людвигом. Разговаривали около входа в трубу на бешеном сквозняке. Степан с посиневшим лицом торопливо и не всегда умело переводил.
— За тыл можно не беспокоиться, — сказал Людвиг— Мои товарищи свистнут… Он коммунист?
— Да, был… — немного замявшись, Бакумов добавил: — И теперь считаю себя коммунистом.
— Понятно, — кивнул Людвиг. — Дело ведь не в партийном билете, а в убеждении.
Степан, переводя слова норвежца, добавил от себя:
— Вы покороче. Нашли место для теоретических рассуждений.
— Ничего, успеем, — спокойно сказал Бакумов. — Капуста больше сюда не заглянет. А в случае чего — ты уходишь в трубу, я остаюсь… Переводи, да получше.
Бакумов говорит, что русские хотят бороться. Нельзя сидеть сложа руки. Совесть не позволяет… Братья умирают… Помогайте нам. Давайте вместе… Мы информируем лагерь о положении на фронтах. Выполнили вот ваше задание в порту. Но этого мало. Большое дело нужно, настоящая борьба.
Людвиг слушал. Когда Степан перевел последнюю фразу, он, высокий, сильный, схватил Никифора за руку, сказал восхищенно:
— Удивительные вы, русские! Если есть ад, он не страшнее лагеря. А вы не потеряли мужества! — Людвиг, вспомнив о том, что Бакумов не знает немецкого, глянул на Степана. — Штепан, скажи… Борьба нарастает. Предстоят большие дела.
Приглушив голос, норвежец отступил, вынул из кармана комбинезона пустую трубку. Посасывая ее, заговорил обрывистыми фразами. Скажет и, ожидая, когда Степан переведет, причмокнет губами о мундштук. А Степан забыл о прокалывающем тело сквозняке, о том, что каждую секунду может свалиться, как снег на голову. Капуста или вахтман…
— Он уже говорил — скоро начнутся налеты. Это точно… Союзники намерены выбросить десант. Надо готовиться к его поддержке. Около лагеря высокая гора… Три красные ракеты над ней будут сигналом. Да, сигнал к совместному выступлению. Они поддержат нас. Говорит, что могут помочь оружием. Немного, конечно… Несколько пистолетов и гранат… Гранаты самодельные… Остальное в бою… Время опасное. Если с ним что случится, надо обратиться к Ивару. Он гнет арматуру… Высокий, хромает на левую ногу. Следует сказать: «Привет от Людвига»… Может случиться, некоторым нашим товарищам будет угрожать опасность. Они могут бежать… Укроют… Надежно укроют… Все…
Степан облегченно вздыхает.
Оказывается, уже совсем темно. С минуты на минуту шабаш.
В недрах грубы цепочка лампочек прожигает черноту, и сейчас же на вогнутой бетонной стене обозначаются две плоские тени. Они скачут одна перед другой, точно отплясывают «Барыню». Это невидимые товарищи Людвига выгоняют из себя холод.
— До свиданья, Людвиг! — Степан старается вложить в рукопожатие все свое радостное волнение, горячую благодарность. Как здорово, черт возьми! У Степана слегка кружится голова. Ему весело и немного страшно.
— Шагай, — говорит Бакумов, — а я чуть после.
Он тоже крепко жмет руку Людвигу.
…Из коридора жилого барака Бакумов видит, как уходит в свой блок комендант. Под сапогами туго поскрипывает галька. Прямой, с завидной для своих лет осанкой, старик минует внутренний двор. Часовой заранее открывает ему калитку, вытягивается… Ушел. Бакумову только того и надо. Он скрывается в умывальнике, оттуда переходит в ревир, стучит в дверь комендантской.
— Да, — отзывается Федор.
Прежде чем рассказать о встрече с Людвигом, Бакумов косится на окно.
— Со двора видно все… Как на витрине…
— Действительно… — соглашается Федор. — Сказал бы санитару…
— Что? Тюль или бархат повесить? — иронизирует Садовников.
— Да Иван придумает… Такая башка… А, впрочем, плевать… Вон шахшпиль… Скоро своей тени будем бояться, — Федор, опустясь на корточки, открывает печку, сердито бросает в нее куски разбитого брикета угля. От близкого пламени его скуластое лицо бронзовеет, а шрам на щеке становится алым.
Федор и Садовников по-разному слушают Бакумова. Олег Петрович чуть прищурился, склонил над доской голову. За все время он ни разу не поднял на Бакумова глаз. Если снаружи посмотреть в окно, то покажется, что он усиленно обдумывает какую-то замысловатую шахматную комбинацию.
Федор же то подходил к столу, то прохаживался по комнате. От волнения губы у него вздрагивали.
— Вот это мне нравится! — он довольно потер руки. — Давно пора идти в народ. Мы превратились в каких-то сектантов.
— Я не совсем согласен, — Садовников вынес далеко вперед ферзя и посоветовал Бакумову — Двинь какой-нибудь. Просто не было необходимости… А теперь она появилась. Хорошо, братцы! Даже больше, чем хорошо. Организацию мы расширим, но сделать это надо с умом.