И теперь Осин не спускал с Зайцева участливых глаз. Намочив свой платок, он положил его на лоб Антона.
— Ну как? Лучше? Пройдет! Мы, брат, живучие.
Лежа на спине, Антон сквозь опущенные ресницы видел небо, чистое, голубое. Даже жирная копоть, которая день и ночь валила из печи обжига, не могла загрязнить небо. Черным шлейфом смрадная копоть стлалась по лощине, над которой весело толпились березки, такие близкие, родные…
Антон слышал, как кто-то сказал:
— Спешат фрицы. Жгут без передышки, день и ночь…
— Кажется, всем нам не миновать печи. К тому все идет…
Не миновать… Не миновать… Антон впадал в забытье, но эти страшные слова не уходили из сознания. Он видел, как в огне извиваются, точно живые, трупы замученных людей. Всех сожгут, я его завтра же, если он… Потом остальных…
Ночью Антон проснулся от дрожи, которая колотила все тело. Проснулся и Осин.
— Плохо? Лихорадит? У меня, кажется, есть таблетки акрихина. Завалялись в нагрудном кармане. Дать?
Антон отказался. Он думал, сколько осталось ему жить. Теперь, наверное, около трех. Если так, то не больше восьми часов… Через восемь часов он перестанет дышать. А дышать так хотелось. Жизнь для него стала только дыханием. Дышать! Дышать! Он такой молодой, все впереди. Пройти по трупам, но дышать! Собственно, что тут особенного? Все погибнут. Неделей раньше или позже, но погибнут…
Утром Антон, расстегнув гимнастерку, достал висевший на груди личный номер. Долго смотрел на него.
— У нас в училище инвентарь так номеровали, неодушевленные предметы. Тридцать четыре двести тринадцать. Несчастливое число. А у тебя какой? — спросил он Осина, глядя вниз.
— Счастье тут у всех одинаковое, — горько усмехнулся замполит.
— Это да, — согласился Антон. — А все-таки какой?
— Тридцать четыре семьсот сорок один.
— Тридцать четыре семьсот сорок один, — повторил Зайцев. — Это лучше. Без чертовой дюжины.
Вскоре после этого Зайцев куда-то исчез. А спустя примерно полчаса в глиняный карьер спустился остролицый и узкоплечий человек в цивильном костюме. Шагая через ноги вповалку лежащих пленных, он кричал;
— Тридцать четыре семьсот сорок один!
Осин поднял голову.
— Ты?
— Я.
— За мной! Бистро!
Осин встал, кивнул товарищам и пошел за цивильным.
— Котелок-то! — напомнил кто-то из товарищей.
Осин не оборачиваясь, махнул рукой, дескать, не нужен он больше.
Ни Осин, ни Зайцев в карьер не вернулись. Пленные говорили, что видели Зайцева во втором блоке. Ходит там в полицаях.
Денщик ловкими, отработанными движениями берет под козырек, щелкает каблуками.
— Здравию желаю, господин арцт!
— Ох, и надоел ты с этим… — Садовников морщится.
— А мне, думаете, не надоело? Ничего не поделаешь… Разрешите присесть?
Не получив ответа, Аркадий садится, смотрит настороженно. Не без волнения он ждет, когда врач скажет, зачем его вызвал. А Садовников не спешит. Снова появляется мысль — правильно ли он поступает. Одно — поговорить без свидетелей… А вот оружие передать?.. Возможно, Федор прав — нельзя доверять. Хотя Федор до этого говорил совсем иное…
— Что слышно? — спрашивает Садовников.
Денщик небрежно покачивает ногой в новом, ладно сшитом хромовом сапоге. Он понимает, что вопрос врача — только предисловие.
— Кажется, ничего особенного, Олег Петрович… Попоек не стало — прекратилась и болтовня. Старик шнапсу предпочитает книги.
— А не было ли разговора на счет обыска? Не слыхал, случайно?
Аркадий слегка задумывается.
— Был разговор. Дня три назад… Унтер сказал, что надо обыскать лагерь, тщательно, с миноискателями… Как мы ни стараемся, говорит, а русские общаются с норвежцами. Всякое можно ждать… А старик засмеялся. Заранее, говорит, могу назвать твои находки: пробои, напильники, молотки… Если есть охота, ищи, говорит… Может, закурите, Олег Петрович?
— Угощай. Ты ведь богатый.
— Да не особенно… Немцы они прижимистые. Это я больше видимость стараюсь создать. Как говорят, пыль в глаза…
Аркадий форсисто щелкает зажигалкой, подносят ее врачу, сам прикуривает.
— Еще что? — интересуется Садовников. — О ликвидации пленных не говорил?
— Есть такое указание. В случае критической ситуации… Десант или еще что такое…
Садовников хмурится, налегает локтями на стол.
— Каким образом? Расстрелять?
— Что вы! Много шума. Отравить. В баланду подсыпать…
— Вон как! Да… От тебя, Витя, тут многое зависит.
— Постараюсь предупредить… Вот если бы повара подготовить… Он, кажется, ничего…
Садовников молчит. Молчит минуту, две. Он то бросит из-под очков короткий взгляд на денщика, то забарабанит пальцами по столу.
— Слушай, Виктор! — решается, наконец, Олег Петрович. — Надо спрятать немного оружия. Сам понимаешь, что в лагере нельзя…
Поспешность, с которой соглашается денщик, не нравится Садовникову. Он просит хорошенько подумать, напоминает об опасности.
— Полный порядок будет! — заверяет денщик. Его пухлощекое лицо розовеет, глаза поблескивают.
— Чему радуешься? Вот чудак! — сердится Садовников. — Куда денешь?
— Найду место. У себя в комнате…
— Нельзя! — обрывает Олег Петрович. — Случись бомбежка — может открыться… Надо где-то в стороне… Подумай, а потом скажешь…
Вскочив со стула, денщик козыряет.
— Есть! — и, опустив руку, уверенно добавляет; — Найдем! Блок большой… Олег Петрович, давно я своего имени не слыхал…
Возвращаясь к себе, Аркадий потихоньку насвистывает мотив бесшабашной немецкой песенки. Встретив ефрейтора, денщик ест его глазами, приветствует. Тот улыбается.
— Ви гейтс, Аркадь?[53]
— О, гут!
Мысль о важном поручении ни на секунду не покидает его. Жизнь приобрела смысл. Он постарается… Аркадий придирчиво осматривает кухню. Взяв швабру, он заходит в комнату начальства. Обер-лейтенант и унтер в городе. Волоча за собой швабру, денщик бродит по комнате, думает: «А что, если сюда?.. Нет, глупо»…
Из окна денщик видит на противоположной стороне двора уборную. Ему нравится, что она стоит под скалой, точно в нише. Бомбой ее сразу не возьмешь.
Бросив в угол швабру, Аркадий идет в уборную. А что? Лучше, пожалуй, не найти. Постукивая по внутренней обшивке, он замечает, что одна из досок прибита непрочно. Ее легко можно оторвать, а потом вставить… Никакой черт не догадается… В голову не придет…
Оружие поступило неожиданно быстро.
Вечером Олег Петрович, как обычно, принимал больных. Из коридора доносились немногословный разговор и кашель очередных.
— Чем бы тебе, брат, помочь? — спросил врач больного с тусклыми, безучастными глазами. — Иван, дай ему таблетку аспирина. Примешь перед сном, укроешься, чтобы хорошо пропотеть. Вот так… Если не поможет — придешь. Постараемся положить. Иван, где ты? Что ты все носишься, как наскипидаренный?
Санитар, молча вынырнув из-под занавески, положил на ладонь больного таблетку.
Не успел больной выйти, как в дверь всунулась голова очередного.
— Погодь трошки. Зачины!
— В чем дело? — недоумевал Садовников.
Санитар, перегнувшись через стол, шепнул:
— Принеслы.
— Что?
— Да тож… Три и эти… — Иван пошевелил пальцами правой руки, — семячки…
Будто иголкой кольнуло в сердце Садовникова. Взявшись за грудь, он радостно и растерянно смотрел на Ивана.
— Смотри, как!.. Куда же?.. Придется пока сюда… На прием их, Иван.
— Так и зроблено… — довольный, санитар слегка улыбнулся. — Воны туточки. Ждуть…
— В матрац, что ли, Иван?..