Увидев Зайцева, Аркадий с усердием набрасывается на сапог, трет его и весело насвистывает.
Антон подходит к крыльцу медленно и, кажется, нерешительно.
— Господин комендант! — Аркадий приветственно потрясает над головой щеткой. — Наше вам! Что-то давненько не заглядывали?
На такое бурное приветствие Антон отвечает сдержанно, даже холодно. Он, кажется, не получает удовольствия от того, что Аркадий навеличивает его «господином комендантом».
— Унтер-офицер у себя?
— Там, господин комендант, у себя…
Антон, опустив голову, проходит в коридор. Аркадий еще некоторое время трет сапог, потом осторожно проходит в свою комнату. Плотно прикрыв дверь, он, не снимая с руки сапога, тихо присаживается на топчан, припадает ухом к переборке.
— Ты что глаза все время прячешь? — спрашивает унтер спокойным, почти дружественным тоном.
— Нет, я ничего… — увертывается Антон.
— Смотри на меня! Вот так! Что, совесть нечистая?
Антон молчит. Аркадий не видит Антона, но представляет его. Трусит он, поджилки дрожат…
— Да, кстати!.. — спохватывается унтер. — Не слыхал, что говорят о Куртове? Куда делся твой землячок?
— Не знаю… Говорят, вчера вы вместе пошли из лагеря.
— Хм… Правильно говорят… Вот черти! Все знают… — удивляется унтер и спокойным голосом добавляет: — Нет твоего землячка. Подлец оказался, большевик. Глаза! Глаза сюда! Финтишь? Перекраситься задумал, пустая башка? Не выйдет! Ты еще в Польше сжег за собой мосты. Думаешь, большевики простят политрука? Иль ты забыл? Но большевики не забудут, будь покоен. Понял?
Антон молчит. Молчит и унтер. Так длится несколько секунд.
— Закуривай, — дружеским тоном предлагает унтер. — Слушай, Антон, ты когда пил водку?
— Не помню… На фронте…
— Так я угощу… Сейчас, айн момент… Где Аркаша? Хотя ладно, я сам…
Аркадий слышит, как открывается дверца буфета, как звякает стекло.
— Ты, конечно, стаканом? Все русские так… Антон, я хорошо вижу грань между русскими и большевиками. У меня тонкий нюх. Давай! За счастье!
Они пьют, крякают и, чавкая, чем-то закусывают.
— Люди иногда похожи на слепых щенят, не видят своего счастья. Честное слово! В нашей армии обер-лейтенант фигура, да какая фигура! А ты, кажется, обер-лейтенант?
— Я, кажется, пьянею… — язык Антона заметно заплетается. — Давно не пил… Вот вы сказали, господин унтер-офицер, земляк… А какой он мне земляк? Да пошел он к черту, морда! Ничего общего… И вообще ничего общего… Ни с кем… Я сам по себе, как волк. Все они, морды, меня ненавидят. А я ненавижу их. А что мне больше остается?
— Выпить еще. Вот сигареты. Ты сам во всем виноват: обособился, слюни распустил. Лагерю нужен сильный человек. Такой, чтобы повел за собой всех.
Антон пьяно и потому бесцеремонно смеется.
— Поздно хватились, господин унтер-офицер. Теперь не поведешь. Теперь надо все ломать и перемешивать, Тогда может…
— Сломаем! Думаешь, мне жаль большевиков? Ты только возьмись, возглавь!
…Когда Антон и унтер выходят на крыльцо, денщик наводит блеск на сапоги. Делает он это старательно и, кажется, даже увлеченно. Поставив сапог на лавочку, он проводит по нему бархатной лентой и, отступив, любуется.
— Горит! Зеркало!
— Аркашка! Путцен?[54] —Антон бессмысленно машет руками и бессмысленно смеется. Унтер снисходительно улыбается. Он помогает Антону сойти по ступенькам.
— Иди, ложись! Не болтайся!
— Слушаюсь! — Антон попытался козырнуть, но, безнадежно махнув рукой, тоскливо затянул: — Вот умру я, умру я, похоронят меня…
— Здорово набрался, — заметил денщик так, будто завидовал Антону.
— Да, набрался… — Штарке задумчиво смотрел на уходящего к бараку Антона. Обернувшись к денщику, он сказал: — Пойдем-ка поговорим.
Аркадий не понял, а скорее почувствовал, что унтер намеревается продолжить разговор, начатый с Антоном. Настает то страшное, чего денщик в последнее время боялся. Боялся так, что вскакивал по ночам и, сидя на жесткой постели, подолгу думал. Тесная комнатка с низким потолком казалась ловушкой. Что делать, как увильнуть от этой чертовой власовщины. За отказ определенно поплатишься жизнью. А товарищи? Олег Петрович говорит, что теперь именно он нужен как никогда, и он сам понимает, что нужен. Да, он оказался припертым к стене. Не выкрутиться…
На столе — недопитая бутылка, стакан, рюмка и тарелка с несколькими кусочками бледной колбасы.
— Аркаша, я хочу тебя порадовать, — унтер выливает остатки из бутылки в стакан. — Ну-ка, выпей. Отвозился ты со шваброй и сапогами. Скоро поедешь в Германию. Свобода, девушки и все прочее.
— Вот замечательно! — денщик весь сияет. — На фронт, господин унтер-офицер?
— Подучитесь, а потом на фронт.
— Господин унтер-офицер, а как с наградами? Вот Железный крест можно получить? Или только для немцев?..
— Почему для немцев? Всякий может получить. Железным крестом награждают за большие дела. Надо здорово отличиться.
— Да! — вздыхает денщик. — Попробуем. Я ведь такой: грудь в крестах или голова в кустах! Не примите, господин унтер-офицер за хвастовство. Честное слово! Вот если бы нам вместе на фронт, сами убедились бы.
В прищуренных глазах унтера ласково-снисходительная усмешка. Мальчишка, что надо. Наивный, восторженный… Такие много не думают.
— Возможно, и случится, что вместе будем, Аркаша, большевиков громить.
Унтер подвигает денщику стакан.
— Так выпей. Я тоже к тебе привык. Держи! Пей!
Денщик отхлебывает из стакана, морщится, трясет головой, зажимает ладонью рот, чем вызывает улыбку унтера.
— Аркаша, замечательный ты парень, а вот задание мое плохо выполняешь.
Денщик ставит на стол стакан, непонимающе смотрит на унтера.
— Сколько я тебе говорил, чтобы ходил в барак, прислушивался…
— Вон вы о чем! — догадывается, наконец, денщик. — Не могу, господин унтер-офицер. Увольте. Я же говорил вам… Как я пойду, если они все меня ненавидят, косятся, как на черта. Не умею я, вот как хотите. Воевать — пожалуйста, а по этой части способностей нет. Поручите кому-нибудь еще, Лукьяну Никифоровичу или Яшке.
— А как ты думаешь, Садовников кто такой?
— Как кто? — денщик удивленно разводит руками. — Врач. А вы думаете, господин унтер-офицер, самозванец? Не похоже…
— Да не о том я… — слегка досадует унтер. — Настроение у него какое? Большевик?
— A-а, — тянет денщик. — Этого я не знаю. Настроение ведь не рубашка. По-моему, нет, не большевик. Врачи сроду держатся от политики на километр. Да что рассказывать, вы сами жили в России, знаете.
— А Бойков?
— Федор? — денщик, задумываясь, морщит лоб. — Это тип еще тот. Любит обратить на себя внимание.
Карьерист. Антону, кажись, не уступит. Они два сапога пара.
Унтер похлопывает денщика по плечу, дескать, глупый ты, как теленок.
— Напиши ты, Аркаша, заявление.
— Какое заявление?
— Ну, заявление… о том, что вступаешь в русскую освободительную армию. Обязуешься стойко бороться с большевизмом.
— Понятно. Чтобы все законно?
— Такой порядок.
— Понятно. С удовольствием. Вот ведь до чего дожили, а! Вместе с немцами воевать! Плечом к плечу, если выражаться высоким штилем. Бумажки бы и карандаш. У вас есть?
Унтер хлопает себя по карманам, смотрит на подоконник, потом залпом выпивает остатки шнапса из стакана и, крякнув, говорит:
— Видал как? Ладно, успеется… Потом напишешь.
— Потом так потом, — покорно соглашается денщик. — А можно и сейчас. Интересно, господин унтер-офицер, какая у нас форма будет? Немецкая?
— Почему немецкая? Своя, особая.
— И все новое, с иголочки?
— Ну, конечно, не старье же. Хотел бы я посмотреть на тебя в полной экипировке.
Денщик заводит под лоб глаза и счастливо улыбается.
Пришла еще одна военная зима, хлюпкая, промозглая, как и предыдущая. Она внесла немалые перемены в лагерную жизнь.