Вгорячах унтер забывает отделить от колонны «спасителей», и они вместе со всеми брякаются в лужи, вскакивают, бегут и опять брякаются…
Так продолжается не менее двух часов.
Тучи. Черные и лохматые, они с нахальной уверенностью вываливаются из-за острых горных вершин, несутся над лагерем, щедро расплескивая воду. От нескончаемых дождей лагерь опять превратился в сплошное мутное болото.
Федор Бойков только что вернулся из ночной. Он промок до последней нитки…
Разбросив на лавке тяжелую шинель, Федор пьет мелкими глотками кипяток, греет о котелок руки с негнущимися пальцами.
— Вот зарядил… Всю ночь без передышки…
Садовников, опустясь на одно колено, толкает в печку короткие чурки.
— Сейчас я тебя нагрею. Что слышно?
— А что услышишь? Норвежцев ночью нет. Анекдот вот слыхал. Гитлер взобрался на крышу флаг свой фашистский устанавливать. И сорвался. Катится и кричит: «Не упаду! Ни за что!». Орал — пока не шмякнулся.
— Похоже — так и будет… Упрямый, дьявол, — Олег Петрович смотрит, как с шинели капает на пол вода.
Капли, сливаясь, образуют лужицу. — Странно… Обманывает немцев на каждом слове, а те продолжают верить.
— Не все, Олег… Продолжают верить те, кому больше ничего не остается…
Дверь внезапно приоткрывается. Денщик, всунув голову между дверью и притолокой, окидывает взглядом комнату.
— Одни?
— Как видишь… — бросает Садовников, по-прежнему занимаясь печкой.
Денщик захлопывает дверь и подпирает ее спиной так, будто в комнату ломятся. На нем нет лица.
— Спокойней друг, спокойней, — Олег Петрович встает и с чуркой в руке, не спеша подходит к Аркадию. — Что случилось?
— Беда, товарищи! Расправа… Список составили… Федор первый, а дальше не знаю… Не удалось… Унтер едет в гестапо…
— Расскажи толком. Возьми себя в руки! — говорит Олег Петрович, хотя сам внезапно чувствует колючий холод. Он сковывает все тело, замораживает мысли. Нужна не малая сила воли, чтобы решительно сбросить с себя жесткие путы страха, этого верного союзника врага.
Аркадий, держась за ручку двери, сбивчиво рассказывает:
— Ночью совещались. Серж был, Антон, Яшка Глист, Лукьян Никифорович… Я слушал через переборку. «К, черту! — сказал унтер. — Так мы ничего не добьемся. Давайте, кого?..» Антон назвал вон Федора, потом вас, Олег Петрович. Но за вас вступился Глист. Врача, говорит, прошу не трогать. Он нейтральный… Я готовлю его… «Главное, — сказал Антон, — убрать, а кого, это большого значения не имеет». Унтер не согласился, сказал, что надо самых заядлых. Дальше такой шум поднялся. Поминали Васька, санитара… Вас, Олег Петрович, кажется не записали…
«Спасти Федора! Любой ценой!..» — думает Садовников и смотрит на Федора. Тот остается внешне спокойным. Он по-прежнему держит у котелка иззябшие руки.
— Дневная ушла? — Садовников, увидев в руке чурку, бросает ее к печке.
— Нет еще, — Аркадий трясет головой. — Строятся…
— Убирайся отсюда! Сию минуту уходи!
Аркадий ныряет в коридор.
Садовников немного ждет и тоже выходит.
Федор отодвигает котелок. Он думает о том, что скала, которая все время угрожающе висела над их головами, рушится. Уже рухнула. Его уже нет, он раздавлен. Кого же еще придавит это чертова глыба? Олега Петровича? Нет, не должно… Кого же? Васька? Да, от него обязательно избавятся. Эх, баламут! Зачем так было? Глупый Васек! Глупый… А сам? Мало чем отличился… Сколько Олег предостерегал…
Возвращается Садовников. Он садится перед печкой, открывает дверцу.
— Прогорело… — Садовников подкладывает дров. — Хорошо, что в ночной… Сегодня уйдешь. Я предвидел… Договоренность давно есть. Бросаешься за развалины школы. Там тебя будут ждать. Никифор предупредит Людвига… Возьмешь пистолет.
Садовников не говорит, а приказывает, смотрит на Федора. Тот, облокотясь на стол, сидит недвижимо, с окаменевшим лицом.
Так проходит несколько минут. Дрова разгораются, и маленькая комнатка наполняется благодатным теплом. А по окнам хлещут потоки воды. Вода журчит, булькает… Ветер сердито шипит, брякает стеклом.
— Курить! — точно очнувшись, говорит Федор чуть хрипловатым голосом. — А что, если поднять лагерь? Хотя нет, погубим без толку людей. Что же делать? Эх, морда!.. Вот стерва! И союзники эти!..
Федор ожесточенно трясет головой. Олег подает другу прикуренную сигарету. Тот жадно затягивается.
— Только бы до вечера не взяли. Уйдешь. Уверен. А на прощанье прихлопнешь несколько фрицев.
Федор встает, ходит по комнате.
— Не очень ты мудро придумал, Олег.
— Почему?
— Так… Даже обидно… Сколько вместе и так плохо думаешь обо мне.
— Ты пойми. Федор! — горячо перебивает Садовников.
— Я все понял… Бросить товарищей? Дезертировать под огнем? Нет! Я останусь! Распорядись насчет пистолета. Пусть сейчас же принесет. Могут нагрянуть каждую минуту. Живьем в руки не дамся.
На протяжении дня Садовников несколько раз заводит разговор о побеге. Он всячески старается доказать, что оставаться Федору в лагере неблагоразумно, даже глупо.
— Ну, что это даст? Погибнешь попусту.
Федор молчит. Он лежит на топчане, засунув под голову руки.
— Решайся. Федя, — Садовников подсаживается на топчан.
— Гибель бесполезна, говоришь? Ошибаешься, друг. Смерть никогда не бывает бесполезной, если, конечно, она принята с достоинством, честно. Постараюсь показать. как умирают советские люди.
Олег Петрович в душе согласен с Федором. Но жаль друга. А конец войны недалек…
— Федя, давай вместе… — Олег Петрович кладет на грудь Бойкова руку. Тот отстраняет руку, встает.
— Нет! Можешь остаться. Вполне… Ты нужен лагерю. Уходи отсюда, Олег. Прошу. Иди в ревир.
Федор почти насильно выталкивает Садовникова в коридор, запирает на задвижку дверь и опять ложится. Пальцы греют в кармане холодную сталь пистолета. Первый патрон загнан в ствол. Пусть сунутся. Он ударит в упор, чтобы без промаха…
Чутко прислушиваясь, он думает о своей жизни. Короткая она и ужасно нескладная… В сущности ничего не сделано. А ведь человек рождается на большие дела. В мае исполнится двадцать семь. Девятнадцатого мая… Мать в этот день пекла сладкий пирог, а отец выпивал. И мать не перечила ему, потому что было «законно» — именины. Да… Интересно — после, взрослым, он не встречал ничего вкуснее слоеного пирога матери… Почему так, а? Впечатления детства?
Вечером Федор собирается на построение. Он побрился, подтянулся и положил в карман шинели взведенный пистолет.
— Олег! Простимся на всякий случай…
Они жмут друг другу руки. Олег охватывает шею Федора, попеременно целует его в щеки, в губы. Потом врач снимает очки и кусочком марли, заменяющим носовой платок, усиленно трет стекло. Глаза у него влажные, он часто моргает. Федор смотрит в пол.
— Адрес не забудь. Пусть дети узнают… И жена… — говорит он глуховатым голосом.
Слегка кивнув напоследок другу, Федор выходит из комнаты. Перед воротами, где строятся пленные, он встречается со Штарке.
— Здравия желаю, господин унтер-офицер! — Бойков ловко козыряет.
Штарке улыбается. Сразу видно — он в чудесном настроении. Унтер дружески хлопает Федора по плечу.
— Как дела?
— Как всегда, господин унтер-офицер.
— Знаешь, Федор… В ночной очень тяжело… Я ведь понимаю… Ты отдохни сегодня. Обойдутся… Отоспись. Возьми вот сигарет.
— Вы так заботливы, господин унтер-офицер…
Унтер еще раз хлопает Федора по плечу.
— А как же?.. О людях надо заботиться. Что ваш Сталин говорил? Он говорил, что к людям надо относиться бережно, как хороший садовник к деревцу.
— У вас замечательная память, господин унтер-офицер, — льстит с улыбкой Федор. — А я вот не помню…
Унтер доволен. Он говорит с нотками хвастовства:
— На память не обижаюсь. Конечно, это были пустые слова, красивые фразы. У большевиков слова всегда расходятся с делом. А вот наш фюрер что говорит, то и делает. Правильно?