— Ого, отвалили!.. Да за такое можно родную мать прикончить.
Подходит Аркадий. Он только что распрощался с унтером. Тот угостил своего денщика стопкой шнапса, дал сигарет, пачку табаку и небольшую пачку сыра. «Пусть помнит… — думает Штарке, расхаживая по комнате. — Приманка всюду нужна. Без нее не обойдешься».
— Спасибо… — у растроганного вниманием Аркадия влажно поблескивали глаза.
— Э, чего там… Пустяки… Надеюсь, напишешь?..
— Конечно, господин унтер-офицер… Получите весточку… Как только представится случай…
Штарке, описав правой ногой дугу, круто повернулся напротив Аркадия.
— Я с тобой откровенен, Аркаша. Я понимаю… Есть неудобство… Русский против русских… Так пусть это тебя не смущает… Главное — идея… Мало ли было немцев коммунистов. Мы их вывели.
— Меня, господин унтер-офицер, ничего не смущает. Я знаю, за что иду воевать.
Унтер доволен. Парень глуп больше, чем он полагал. Унтер подал Аркадию ладонь. Тот крепко сжал ее обеими руками, признательно заглянул в лицо.
— Счастливо! Как это у вас говорят? Да, ни пуха ни пера…
— А вам счастливо оставаться.
Выйдя за дверь, Аркадий мгновенно становится самим собой. Слегка наклонив голову, он задерживает шаг. А что если решить эту собаку? Вот вернуться и прикончить? За Федора, за всех… Ну, а потом что? Нет, так дешево он жизнь свою не отдаст.
К бараку Аркадий подходит веселым. Его лицо напоминает майское небо в солнечный день. Подбрасывая на ладони буханку, Аркадий насвистывает.
— Земляк! — от толпы отделяется Цыган. Ему жаль парня, больно с ним расставаться.
— Дядя Семен! До свиданья, земляк! На вот хлеба.
— Да зачем? Тебе ведь самому…
— Бери! Вот сигареты, вот сыр. Бери! Скажи там, дома, если угодишь. Скажи, — Аркадий окидывает взглядом пленных, — скажи, что погиб за родину.
В толпе слышится смачный плевок.
— Так бы и съездил в морду. Пакость!..
— Да ладно тебе… Не дури, — упрашивает Цыган.
Аркадий ухмыляется.
— Разойдись! Чего столпились? — чуть не со средины двора приказывает Антон.
Степан заходит в коридор. Он мысленно пытается поставить себя на место Аркадия. Тяжело, невероятно тяжело. Чужой среди своих… Если бы можно было пожать руку этому пареньку, сказать теплое слово. А почему нельзя?..
— Иди сюда, — приглашает Степана Бакумов. Стоя у окна, он наблюдает за происходящим во дворе.
Пленные разошлись, и Цыган с земляком разговаривают под самым окном. До них не более двух метров. Бакумов слегка барабанит пальцами по стеклу. Аркадий поднимает глаза, кивает. Его лицо бледнеет, губы плотно сжимаются.
К воротам проходят конвоиры с ранцами и винтовками за плечами.
— Отъезжающие, строиться!
Аркадий, в последний раз кивнув, прикрывает на секунду ладонью глаза и стремительно уходит.
— Жаль… — Бакумов крякает, водит пальцем по стеклу. — Привет от Олега.
— Что? — Степан чувствует себя так, будто его крепко ударили по голове. Жив, Олег! Жив!.. Жив!..
— Что слыхал… Норвежец с самоходки передал… Худо им там… Голодно…
— Надо помочь.
— Постараемся.
Штарке завтракал, когда солдат принес почту — иллюстрированный журнал и «Фелькишер Беобахтер» за целую неделю.
Унтер не спеша, с чувством доел овсянку, выпил кофе, закурил, а потом уже принялся за газеты. И чем больше читал, тем сильнее портилось настроение. Там, в Берлине, бодрятся, а дела в сущности швах. И откуда у русских такая техника, такие людские резервы? Столько территории брали, столько перебили, а они прут и прут.
Штарке раздраженно отодвигает развернутые газеты. Чертовщина! В ту войну в дураках остались и теперь… А эти англичане с американцами форменные идиоты. Кому помогают? Большевикам! Ну, подождите, господа, спохватитесь, да поздно будет. Прижмут вас…
Штарке выходит на крыльцо. В широкую распахнутую дверь кухни видно, как около красных котлов хлопочет повар. Ишь ты, шмид! Прилип к теплому местечку. Ждет…
Все они ждут. Ждут и радуются. А ведь рановато радуетесь, «товарищи». Можете не дождаться! Красная Армия далеко, а он, Штарке, рядом…
Длинный телефонный звонок заставляет унтера вернуться в комнату.
— Штарке? — кричит трубка.
Унтер сразу узнает гауптмана гестапо.
— Яволь, господин гауптман! — унтер прищелкивает каблуками. А трубка хрипит, захлебывается от ярости:
— Чем вы там занимаетесь? Штарке! Оглохли? Кого набираете в эту чертову освободительную армию? Большевиков набираете! Бандитов! Да еще расхваливаете…
— Го… господин гауптман… Господин гауптман, я не могу понять.
— Я тоже не могу… Похоже, что большевики обратили вас в свою веру.
— Господин гауптман… Вы говорите такое…
— Что лепечете? Болван! Откуда у вашего денщика гранаты и пистолет?
— Гранаты?! Пистолет?!
— Да, да! Не прикидывайтесь дурачком, Штарке!..
Трубка продолжала хрипло браниться, оскорблять, но Штарке уже ничего не слышал. Кровь бросилась в лицо, в ушах зашумело, застучало в висках.
Когда унтер, опомнясь, приложил к уху трубку — она уже молчала. Унтер свалился на диван. Щенок! Подлый щенок! Обдурил! Ох, как обдурил. Теперь все. Не оправдаешься, не докажешь…
И снова кровь бросилась в лицо, снова прерывистый шум и гул в ушах. Унтер заметался по комнате, выскочил во двор.
На апельплаце унтеру встретился Антон. Не замечая красных остекленевших глаз унтера, он подобострастно вскидывает руку для приветствия и тут же валится от удара в скулу. Крякая, матерясь, унтер пинает Антона.
— Скоты неблагодарные!
Утро, серое и тусклое, как давно немытое оконное стекло.
Степан Енин идет на эстакаду песчаного запаса. Идет, опираясь на лопату, жадно хватая ртом воздух. Ох, и трудно подниматься в гору. Каждый шаг забирает до конца силы. Очень уж ноги непослушны. Они невероятно тяжелы и до того толсты, что с трудом влазят в башмаки. И сам он весь опух. Бакумов опух. Его круглые глаза превратились в щелочки. Да разве только они?.. Многие опухли…
По деревянному настилу Степан выходит в конец эстакады. Отсюда все видно, как с самолета.
Устало дремлет укрытое туманом море. Вон смутно вырисовывается гора, с которой пленные нетерпеливо ждали сигнала. Так и не дождались…
Слева — прямоугольник тяжело осевший в камень базы. Толстые трубы смачно выхаркивают на плоскую крышу бетон. Фашисты не жалеют бетона. Уже метров на восемь залили. Какое упрямство. Кому это нужно теперь?
Опираясь на лопату, Степан смотрит вокруг и думает. Хорошо или плохо живется человеку, а время идет. Летят дни, недели, месяцы… Вот уже кончился апрель, настал май. Май сорок пятого…
Год прошел после взрыва в порту. Год! Многое изменилось с тех пор. Советская Армия выбросила фашистов за порог своей Родины, освободила другие народы и теперь бьется где-то под Берлином. Вчера Степан случайно услышал обрывки разговора Овчарки с Капустой. «Гаупштадт!»[62] Казаки!.. — тревожно повторил несколько раз Овчарка. Капуста вздрогнул, будто ему за шиворот спустили ледяшку, и побежал. А Овчарка остался. Он здорово изменился: мрачный и почти никогда не подымает головы. Так и смотрит вниз, точно ищет что-то потерянное…
Тяжелые бои ведет Советская Армия в северной Норвегии. Об этом говорят плакаты, обильно расклеенные в городе и даже здесь, на стройке. Советские солдаты изображены похожими на горилл. Они забрызганы кровью, за спиной у них бушуют пожары. Не жалеют фашисты грязи. Только норвежцев не проведешь. Они давно поняли своих врагов и друзей.
Многое изменилось и в лагере. Всех удивил денщик унтера. Этот сорви-голова устроил такой тарарам. О взрыве в порту, кажется, столько не говорили. Да и не могли говорить. Там все обошлось без последствий.
А денщик заварил кашу…
Возможно, пленные не узнали бы подробностей, если бы не Антон. Обиженный унтером, он кому-то проболтнулся. Слух пополз, стал достоянием всего лагеря.