Ну, его теперь ничем не испугаешь.
— Пойду!
Действительно было нелегко: приходилось дежурить ночами, спускаться в люки на веревке, надев противогаз. Ничего, бывало и пострашнее.
Вскоре Анатолия назначили помощником насосчика. Работа стала ответственнее, требовала знания чертежей, напряженного внимания. Если выходил из строя один насос, следовало немедленно вводить запасной, иначе могло парализовать все цехи.
— Как он состоит? — повторил Анатолий вопрос дочки и стал рассказывать, как именно «состоит».
Вера не спала. На другой кровати сном усталого человека забылся Федя. А она лежала на спине с открытыми глазами и думала: какой Федя славный — спокойный, добрый. С ним чувствуешь себя, как в защищенной бухте. Никаких захватывающих дух взлетов, никаких неожиданностей. И не надо их. Все прочно и ясно. Любит ли она его? Вот так, как любила когда-то Иржанова? Но разве недостаточно огромного уважения? Она искренне хочет, чтобы Иржанов уехал, исчез, и сейчас старалась вспомнить все самое плохое о нем, оскорбительное для себя. Шнуровал ей туфли, а сам… с Анжелой… Читал те же самые стихи, что и ей… А потом подло сбежал…
Но помимо воли, и даже к возмущению Веры, возникали какие то оправдания Иржанову.
Он ведь не знал наверняка, что у нее будет Иришка, и, может быть, уехал для того, чтобы подтолкнуть Веру на иное решение. А когда узнал, что появилась Иришка, возвратился, предлагал зарегистрировать брак… Анатолий не угодил бы в тюрьму, оставь его Вера у себя. Иржанов попал в эту историю не из-за своей испорченности, а потому, что сумели использовать его мягкость, слабохарактерность. Оступился, а рядом нет плеча… И даже когда оказался в заключении, как ему ни было трудно там, он слал письма, даже собирал посылки Иришке. Оттуда. А Вера их возвращала назад. Гордость и обида затмевали все.
Да, но предательство с Анжелой? Ну, не такое уж и предательство! Был молод, легкомыслен, поэтически настроен… увлекся красотой. Его бы остановить, мягко отвести. Да и Анжела, возможно, преувеличивала.
И все же Анатолий кажется теперь другим. Может быть, именно таким, каким она видела его тогда. Он сейчас не занят только собой, почти не говорит о себе. В нем появились серьезность и сдержанность, слетела накипь внешнего, показного, но, видно, осталось то хорошее, что было в нем и прежде.
Она невольно вспомнила давние встречи с ним в ту ночь на теплоходе…
Да что это она, бессовестная, на самом деле!
Вера вскочила с постели, босиком перебежала комнату, прижалась к сонному Феде. Нет, нет, вот ее опора, защита, родной ее человек. Он писал когда-то, что самое тяжелое в жизни — обмануться в человеке и к этому нельзя привыкнуть. Нет, никогда, ни в чем она не покривит душой перед Федором.
У него было такое страшное детство — погиб в войну отец, убило в бомбежку мать. Его контузило, засыпало землей. А потом — годы в детдоме… Он сам пробивал в жизни путь… Сохранил душу, чуткую, добрую… Как-то сказал ей: «Ты для меня — всё… И, знаешь, ни за что… Даже в мыслях…»
Вера погладила Федора, и тот во сне прижался щекой к ее руке.
Сначала разрешением писать Куприянов пользовался не часто. Но, видно, потребность хотя бы в таком общении была столь велика, что он стал писать Леокадии ежедневно, а иногда и по два-три раза на день.
Севка, видя этот поток писем, недоуменно хмыкал и бормотал: «Опасный момент!..» Отец же ни о чем не спрашивал, считая, что дочь уже вышла из того возраста, когда следует беспокоиться о том, с кем она переписывается.
«Разве существовало время, — писал Куприянов, — когда вас не было? Говорят, чувство не терпит многословия. А мне все время хочется говорить о нем. Это очень плохо?»
Нет, это необыкновенно хорошо. Плохо только, что она не могла ему писать.
Она не видела его уже шестьдесят три дня. Инквизиция в свое время упустила еще одну возможность — пытку ожиданием.
Алексей был для нее целым миром: сложным, интересным, многокрасочным. Он был множеством людей, всеми людьми сразу.
А ведь могло так случиться — даже страшно подумать! — что они вовсе не встретились бы. И она не узнала бы, что такое счастье? Разве может идти в сравнение ее заинтересованность Багрянцевым — чувство девчонки, преклонявшейся перед умом, — с тем, что она испытывает сейчас?
И не потому, что «подоспела пора», нет. В нем все дорого — и мысли, и поступки, и большущая мочка уха, и сединки на висках. Даже манера скрестить на груди руки, взявшись за локти. Или переплести пальцы рук на колене.