Да, об этом папа тоже много рассказывал. Дедушка боготворил свою Асеньку. О его доброте, выдержке, благородстве в семье Юрасовых слагались легенды. Он погиб в войну, эвакуируя свой завод на Урал.
— Пойди погляди наш город, — наконец разрешила Анастасия Никитична. — У нас здесь живет, знаешь, какой знаменитый цветовод! Полторы тысячи сортов роз вывел, голубые ели вырастил… А георгины! Белую, с алой каемкой, «Коломбину», а то еще похожую на бордовый бархат «Спокойную ночь». Ну иди, иди, а то я ведь до смерти заговорить могу…
— Сейчас, только переоденусь.
Вещей с собой Леокадия взяла мало: два ситцевых платья, сарафан и… три пары туфель. Туфли — ее слабость, дома из них мотки было сделать выставку. Надев сарафан и белые, на низком каблук туфли, Леокадия пошла в город.
Он и правда оказался необыкновенным: с огромным парком, голубыми елями.
На всякий случай — хотя понимала, что это совершенно невозможно, — Леокадия зашла на почту узнать, нет ли ей письма. Конечно, ничего не было.
Она потом еще заходила в течение четырех дней, но безуспешно. И навалилась тоска. Леокадия уже не знала, куда девать себя. Бабушка допытывалась, почему она такая скучная, почему не пойдет на танцплощадку, старалась, как могла, сама развлечь ее. Даже пропела песню своей молодости о белой армии и черном бароне. Даже продекламировала светловскую «Гренаду», для большей выразительности откусив кусок яблока.
Ничего не помогало!
Эта несмеяна только делала вид, что внимательно слушает, мыслями была где-то далеко.
Баба Ася притворно рассердилась:
— Ну и молодежь пошла, только щекоткой и развеселишь!
На пятый день своего пребывания в гостях, подходя к почтамту Леокадия увидела… Куприянова.
В светлом костюме он казался совсем смуглым, смотрел на поселяющими виноватыми глазами.
— Вот приехал… Могу я в конце концов провести свой отпуск там, где хочу?
Она вспыхнула от неожиданности, радости. Почему-то спросила:
— А чемодан где?
Он растерялся:
— Чемодан?
— Нет… Вы где остановились?
— О, здесь это не проблема — в гостинице.
— Но как вы меня разыскали?
— Жду у почтамта с восьми утра… Прождал бы и весь день, и еще, и еще день — ведь наведались бы вы сюда когда-нибудь?
И сразу мир стал иным: по-новому засветило солнце, по-новому засинело море. А впереди было столько дней вместе. С утра до ночи. Если на сон оставить по шесть часов, то сколько же будет часом вместе?
И можно было открыто ходить по улицам города, зайти в кино, отправиться в горы, говорить и смотреть друг на друга. Только как жаль, что его нельзя привести к бабушке. И она стала рассказывать Куприянову о бабе Асе, о том, как провела эти дни.
Они пошли главной улицей.
Изнемогали под тяжестью плодов сады. Горланили петухи. Даже близость моря не смягчала жары. Он думал: «Не странно ли, что все эти люди, которые сейчас проходят мимо нас, не только не любят Леокадию, но даже не понимают, какая она красавица, не замечают, например, вот эту золотистую полоску на гребне ее бровей».
На стенах овощного ларька местный художник изобразил морковку эквилибристкой, а свеклу — стрелком из пистолета.
Над какой-то дверью Куприянов прочитал вслух: «Вдоха нет» вместо «Входа нет». И потом они долго повторяли:
— Есть вдох, есть!
Мимо прошел пожилой мужчина в голубоватой соломенной шляпе. Им показалось, что у него настороженный взгляд человека, каждую секунду ждущего крупной неприятности. И тут же они придумали целую историю — чего именно он боится.
Проплыла дама: очки с темными зеркальными стеклами делали ее похожей на сову.
Куприянов вспомнил вслух, как его санитарка Максимовна строго требовала в рентгенкабинете от больного:
— Стойте прямо! Смотрите в одну точку зрения.
Леокадия расхохоталась, а потом сказала серьезно:
— Вы знаете, я, наверно, типичнейшая учительница. Вот сейчас подумала о своем Рындине, и так захотелось его увидеть. Ну разве это нормально?
— Нормальнее и быть не может!
Леокадия покосилась: не шутит? Доверчиво продолжала:
— Он по своей натуре очень добрый. Только скрывает это. Недавно в порту измазались мазутом нырки, стали тонуть. Он их выловил, отмыл теплой водой с содой. Вместе с Валериком на чердаке интерната организовал «сушильный цех», а потом выпустили птиц в чистое море…
— Я уже полюбил вашего Рындина, — признался Куприянов.
Она посмотрела на него с благодарностью. А Куприянову вспомнился случайно подслушанный разговор, но он не стал сейчас передавать его.