— А это Аркушиной? Доверяет? — на щеках Анжелы заиграли ямочки.
Она сразу стала ему неприятна.
— Как видишь.
— Слышала, ты один живешь…
— Да..
Анжела прищурила глаза. Широкая темная полоса, умело проведенная вдоль ресниц верхнего века, делала разрез глаз необычным.
— От этого, как я понимаю, не умирают! — сказала она.
Иришка ревниво потянула Иржанова за руку:
— Пойдем, пап…
Раздался звонок, предупреждающий о начале сеанса.
После его окончания Анатолий поскорее пробрался с детьми к выходу, чтобы выйти раньше Анжелы.
Трудно было предположить тот заряд враждебной энергии, какой обнаружила Таня, услышав от Алексея его признание.
«Что ему еще надо? — возмущенно думала она. — Всегда обстиран, отутюжен, накормлен… Сколько лет была неплохой, а теперь, видите ли, не подхожу. Нет, шалишь! Закон есть закон, и ты еще посмотришь, на что я способна».
Особенно подстегнул Таню к решительным действиям рассказ сына. Придя из школы, он угрюмо сообщил ей, что одноклассник Петька Бурцев спросил у него сегодня:
— Отец бросил вас?
Володя ответил:
— Нет.
Петька пожал плечами:
— Все говорят…
И это была правда. Кто-то видел Юрасову и Куприянова у плотины, кто-то приметил, что он получает письма до востребования. Разве этого недостаточно для далеко идущих предположений? И как не сказать о них по-соседски?
Тогда Таня решила учредить розыск. Начала она с того, что все перерыла в ящике стола Алексея и обнаружила тетрадь со стихами. Первые же строки привели ее в ярость.
«Стишками занялся», — с остервенением разрывая тетрадь, гневно думала она и решила сейчас же написать письмо старшей сестре Алексея в Ленинград, чтобы та повлияла на непутевого брата.
За этим занятием и застал Куприянов Таню.
…Вчера Леокадия сказал ему:
— У тебя есть все: семья, интересная работа, доброе имя… Зачем тебе из-за меня терять это? Я прошу тебя, понимаешь, прошу: останься там, а я уеду…
— Без тебя ничего у меня нет, и живу я уже не дома, а в больнице, — ответил он и решил начистоту повести разговор с Таней.
— Можно, я обо всем ей расскажу? — спросил он Леокадию.
— Не знаю, — испуганно посмотрела она.
— Так надо. Все, честно…
И вот теперь он пришел на Лермонтовскую.
— Здравствуй.
Таня не ответила, только посмотрела с неприязнью.
— Слушай, Таня. — Он сел напротив. — Зачем нам оскорбления, враждебность? Поверь, к хорошему это не приведет. Только заставит меня уехать из города. А так будет хуже сыну.
— Вспомнил о сыне!
— Я о нем и не забывал. Останусь для него тем же, кем и был. Мы можем сохранить уважение друг к другу?
— Не нужно мне твое уважение! — гневно крикнула Таня. Пусть пользуется им твоя фифочка!
Алексей Михайлович с трудом сдержал себя.
— Почему ты так отзываешься о человеке, которого не знаешь? Я смалодушничал прошлый раз… Леокадия Алексеевна — учительница… Мы любим друг друга…
— Можешь не рассказывать… Знаю я таких… Каждому на шею вешаются. Семьи рушат. Только запомни: раз ты мне жизнь калечишь — и я искалечу. И тебе и ей. А сына больше не увидишь! Врагом тебе станет.
Продолжать разговор не имело смысла.
В этот же день Таня пошла в горздрав и горком партии. «На войне — как на войне», — подбадривала она себя где-то вычитанной фразой, уверенная, что должна отстаивать свое право любыми доступными ей средствами. — Что же это получится, — думала она, — если дать волю? Тогда все беззащитны и нет никакой уверенности… Мыслимо ли это?
Заведующая горздравом Зоя Федоровна Мануйло — решительная женщина с неулыбчивым лицом, после исповеди Куприяновой сказала:
— Печально. Вы успокойтесь. Мы примем меры.
В горкоме партии Таня попала к секретарю Углеву. Он, терпеливо выслушав ее рассказ, спросил:
— Что же, вы полагаете, должны мы сделать с доктором Куприяновым?
— Заставить его возвратиться! — недоумевая, что ей задан такой, вопрос, потребовала Таня.
— А если он не захочет? Если он действительно любит и не сможет к вам возвратиться?
— Любит, не любит. Такого не бывает! Это в романах и в восемнадцать лет. А если он совесть потерял — надо так проучить, чтобы другим урок был.