Странно держала себя Анжела. Она молчала, нервничала, не смеялась, как обычно. Дождавшись, когда все ушли, взяла Верину руку:
— Хочу сказать тебе правду… Иржанов еще осенью назначал мне свидания. Стихи Блока читал. О счастье… Приставал с нежностями. Говорил: «Хочу нарисовать ваш портрет». Я знала, что вы встречаетесь, гнала его… А он все равно… Особенно когда я в другое общежитие перешла… Сейчас сбежал из Пятиморска и письмо оставил, что скрывается от чувств ко мне.
Она посмотрела прямо в глаза побледневшей Вере.
— Ты не жалей о таком. — Словно сбрасывая с себя что-то липкое, брезгливо обронила: — Слизняк! — Пожав руку, ушла.
Вера, оглушенная, продолжала стоять посреди комнаты. Значит, предал во всем… Значит, есть и такие «служители искусства». А она-то, дура, думала, что «не пара» ему. Нет, он ей такой не нужен!
Особенно нестерпимой была мысль, что Анатолий читал Анжеле те же самые стихи, что и ей. Привычно обволакивал красивыми словами. Вот тебе и «избранник природы». Шаблончики заготовил…
Сдвинув светлые брови, Вера подошла к раскладушке, сняла и разорвала «ковер». Все ненастоящее, все! — разрыдалась, уткнув лицо в жесткое одеяло.
Выплакивала похороненную любовь, Иришкино полусиротство. Все внутри выгорало в этом плаче.
Лешка задумчиво шла домой. То, что произошло с Верой, очень близко касалось и ее. Нет, она вовсе не оправдывала подругу: прежде всего виновата Вера, что Иришка осталась без отца. Неужели любовь так захватила ее, что она не в состоянии была разглядеть Иржанова? Ну, предположим, способный он человек. Но если эти его способности нужны ему только для собственной славы — кому нужен он? А если для людей — так думай же о них, уважай их! А этого он не только не хочет, а не умеет. Пусть Шеремет груб, дерзок, плохо воспитан, но в самом-самом главном он не такой.
Или она тоже заблуждается? Виктор прислал вчера второе письмо: «Я очень плохой. А теперь захотелось стать лучше».
Почему теперь? Именно теперь?
«Сможешь ли ты, узнав все обо мне, не презирать меня? Если бы я имел в жизни настоящего друга, который поверил в меня, я бы ради такого доверия…»
В синей туче два прорубленных оконца полыхают огнем, как в термичке. Пчелиный гул стоит над садами. Воздух пахнет сиренью, мокрыми рыбацкими сетями. Стыдливо краснеет татарская жимолость.
Лешка ускоряет шаг.
Она может быть настоящим другом. Но на письмо не ответит. Если правда то, что он написал, — сам приедет.
Заботы об Иришке всецело поглотили Веру, но все же она выкраивала время переписать у Лешки или Панарина пропущенное на курсах, а вскоре даже стала «подбрасывать» на несколько вечерних часов дочь соседке, сама же убегала на занятия. Слушала жадно, торопливо записывала, а сердце болело за малышку. Хотелось сейчас же очутиться возле нее.
Иришка оказалась буйной, требовательной, своенравной, не давала матери спать по ночам, и Вера ходила днем сонная, с красными глазами.
Экзамены на курсах она сдала в общем не хуже других. Валентина Ивановна даже похвалила. Теперь предстояла поездка на практику, на уже действующий Шамекинский химический комбинат. Как же быть? Не поехать — значит лишиться права работать аппаратчицей. А можно ли ехать в такую даль, в жару с Иришкой на руках? Хоть плачь! Но слезы она, видно, выплакала все. Вместо них осталась решимость бороться, стиснув зубы.
Как-то днем к Вере зашли Анжела с Потапом. Вера в это время стирала пеленки, а Иришка, закрыв глаза, орала как оглашенная и сучила ножками. Анжела взяла буянку на руки, и та умолкла. Потап удивленно хмыкнул:
— Одна природа!
— Мы решили, — сказала Анжела, — взять в Шамекино на попечение нашу крестную дочку. Так что ты не волнуйся.
— Точно! — прогудел Потап, с хрустом наступил на погремушку и смутился. — Будет полный порядочек, — подавленный своей неуклюжестью, заверил он.
Вера подняла глаза от корыта с мыльной пеной.
— Спасибо.
К несчастью для Аркушиной, Григорий Захарович улетел в Москву и оставил за себя Платона Яковлевича.
Когда Вера с Лешкой пришли к нему за разрешением ехать на практику с дочкой, Гаранжин заявил, что не позволит разводить передвижные ясли, что это несерьезно и незаконно.
Теперь лицо его походило на лицо раздраженного Мефистофеля. Он ожесточенно тер между ладоней несколько остро отточенных карандашей.
— У нас производство, и с этим придется считаться.
— Мы сами будем заботиться о Химичке, — тонким голосом возразила Лешка, совсем не подумав, что Платону Яковлевичу неизвестно, кто такая Химичка.