Тогда Гаранжин вовсе заартачился.
Да Вера и не захотела снисходительности, на работу выходит, как все, только бегает в ясли кормить Иришку!
Ну, я, кажется, разболталась. Наверно, надоела. Приезжай — все сам увидишь».
Поставила фамилию с хвостиком, послюнявила клейкую полоску конверта и понесла письмо на почту.
Перед почтовым окошком заколебалась: не навязывается ли? Что он подумает? Но решительно протянула письмо женщине в очках с поломанной дужкой.
Женщина проштемпелевала письмо, и оно сразу стало чужим.
Утром Панарин и Лобунец поссорились. Проснувшись, Потап увидел у себя в ногах, на спинке кровати, нарисованный автомобильный знак: «Скорость — 5 км». Он сразу сообразил, что это значит, и заявил Стасю, что решение его непоколебимо — свой бульдозер он не оставит, даже несмотря на его малую скорость.
Панарин возмутился:
— На тебя, как на аппаратчика, уже потрачены деньги! А главное, что прискорбно, — у тебя нет крылатости!
— Зато есть колесность! — возразил Лобунец. — На бульдозере я — академик. Не всем же химиками быть. Если шеи нет, у рака не займешь.
— Ты не понимаешь…
Потап рассердился:
— Почему ты навязываешь свои взгляды?
— Нисколько! Я хочу убедить! Комсомол взял шефство над химией…
— Между прочим, и над стройками. Ты любитель поучать и спорить.
— Друг спорит, недруг поддакивает, — вспыхнул Стась. — Как же ты будешь дальше?
— Николы так не було, шоб нияк не було, — спокойно ответил Потап, — якось буде.
Панарин ушел.
Лобунец после завтрака достал из чемодана свой дневник. Работать сегодня предстояло во второй смене, а дневник он изрядно запустил. Не торопясь, Потап прочитал страницы, написанные до отъезда в Шамекино:
«Начал на кухне стирать рубаху, а дежурная, тетя Паша, подняла крик: „Не дам воды, уже был отбой — ложись спать!“ Выстирал ночью холодной».
«Исправил девчатам утюг».
«Маленько выпил по случаю получки. Стась чехвостил, говорит: „Старорежимные замашки“».
Ну, это все ерунда записана. А вот здесь поважнее.
«Главное в девушке не внешность красивая, а душа, отношение к людям. Я ведь Стасю нарочно о Звонаревой, что некрасива — рыжая, губастая. Разве в этом дело?»
Он задумался. Вот Надя Свирь. Скромная. Умница. Волевая. Нот, это плохо, если начинаешь перечислять, что нравится. Все.
Он прочитал в дневнике: «Надо быть с характером, а не Тишей из „Грозы“».
Ниже латинскими буквами написано: «Hotcu pozelowat».
Подумал озорно: «Вот бы здорово было: приходить каждый вечер с Надей к теплоходам, в порт, и, будто прощаясь, целоваться. При всех, вполне законно».
Да, это вопрос: достаточно ли твердо проявляет он свой характер?
Еще до отъезда на практику после «вечера химии» пошел он провожать Надю домой. Хотел взять под руку. Надя отстранилась:
— Не люблю ходить под ручку!
«Ну что ж, может быть, и правильно — нашему брату нельзя давать потачку».
Надя за то ему и нравится, что держит себя с достоинством. Не то что зубоскалка Анжела — «веселый ветер», «голубая мазурка».
— Надя, ты с кем-нибудь встречаешься? — спросил он тогда.
— Странный вопрос! Со многими, — ответила она, усмехнувшись.
— Нет, я не о том. А со мной встречаться будешь?
— Странный вопрос: встречался, встречался — и на тебе!..
Дипломатка. Сделала вид, что не поняла, о чем говорит. Она потому к нему так относится, что он неинтересный человек: читает мало, музыку слушает редко. Речь у него корявая. Ругается.
Условились с Панариным штраф брать друг с друга по рублю за бранное слово, так он уже пятьдесят семь рублей должен.
А Юрасова, когда однажды при ней вырвался мат, сказала: «Еще раз услышу — пеняй на себя, поставлю вопрос на комсомольском собрании. Это не угроза, а первое и последнее предупреждение».
Нет, несерьезный он человек!
В общежитии недавно концерт устроил: Стасик бил столовой ложкой о дно стула, а он — о графин. Валентина Ивановна зашла в самый разгар концерта, когда Потап разбил графин и стоял с одним горлышком в руке. Несолидно!
Но, с другой стороны, Надя не отказывается вечером пройтись с ним по плотине — значит, не считает никудышным.
Вот недавно гуляли втроем. Он, Надя и эта Анжела. Саблина все напевала: