А наш преподаватель диамата?.. Студенты спросили его: „Нет ли опасности возрождения культа личности?“ Вместо спокойного, разумного ответа он, усмотрев злонамеренную крамолу, объявил вопрос провокационным и обещал передать фамилию вопросителя „куда следует“. Теперь может быть спокоен, что вопросов ему задавать не станут».
Показался зеленый огонек такси. «Не остановить ли? Нет, лучше пройдусь еще».
«Почему Юрасова сегодня за весь вечер слова не проронила? Это совсем не похоже на нее. Надо завтра расспросить. Может быть, позвать к нам домой?
Ее отец был хорошим командиром. Правда, вначале немного слишком штатским. Но это быстро с него сошло. А так — справедливый, бесстрашный».
После ранения в грудь Тураева отправили самолетом в Куйбышев. Месяцы в госпитале, звание капитана и назначение преподавателем в офицерское училище. Он там написал свою кандидатскую работу. Пока шла война, Тураев еще мирился с тем, что оторван от науки, но потом это стало для него невыносимым. Ему предлагали службу референтом в военном управлении, квартиру в Москве, присвоили звание майора. Он ответил на все это черной неблагодарностью — рапортом с просьбой демобилизовать.
Генерал из отдела кадров разговаривал с ним, как с отступником:
«Вы понимаете, от чего отказываетесь? В ваши годы я был всего лишь старшиной». Ему стало даже неловко перед этим заслуженным человеком, который, наверное, считает его зазнайкой, но он твердо стоял на своем: «Я принесу больше пользы в университете».
…Тураев очутился на главной улице, с удовольствием прошел еще несколько кварталов в оживленной весенней толпе. Над магазином дамских шляп светилась реклама. В слове «шляпы» оставалась темной буква «Ш».
Судя по выставке в окне магазина, буква имела основание не гореть.
Тураев усмехнулся: «Уж не умышленно ли ее погасили?»
У кафе «Юность» он заметил группу молодых людей.
В шапке гоголем, в светлом пальто, паясничал, отпускал скабрезные шуточки Кодинец.
— Макуха пошла, — показывал он дружкам глазами на проходивших мимо девушек.
— Почему? — спросил один из парней.
— Так я же сазан, — объяснил Кодинец, — а сазанов ловят на макуху. — Дружки громко заржали.
«Какие пошляки», — брезгливо подумал Тураев.
Завидев декана, Кодинец умолк. Под насмешливые взгляды остальных любезно приподнял над головой шапку. Этикет он соблюдать умел. Тураев только посмотрел пронзительно, прошел мимо.
Настроение было вконец испорчено. Неприязнь к Кодинцу возникла не от того, как он одевался, как разухабисто держал себя. Завихрения модника могли вызвать лишь ироническую улыбку. Пусть себе носит брюки любой ширины — был бы царь в голове. Вся беда и том, что с царем этим обстояло неблагополучно. Удивительно пуст, примитивен, убежденный лентяй…
«Как утвердилась нелепая мысль. — с горечью думал Николай Федорович, — что вот из такого Кодинца надо непременно воспитать добропорядочного студента, а из Прозоровской — химика? Откуда этот убогий, окостенелый трафарет представлений? Не навеян ли он благополучными концовками душеспасительных повестей и фильмов, спекулирующих на гуманности нашей педагогики? А время умнеет, не терпит воспитательной демагогии. И разве именно гуманность не требует отдать место пустышки, посредственности, лентяя тому, кто имеет на это большее право? Не странно ли: легче не принять вначале, чем потом исключить попавшего в студенты по недоразумению.
Я уже слышу взыскивающие вопросы: „Вы что же, не верите в силу коллектива? Вы что же, не думаете перевоспитывать доверенных вам?“
Не надо злоупотреблять высокими словами! Верю! Думаю! Но когда ясно вижу, что человек в университете случайно, не желаю лицемерить! Больше того: хочу помочь ему найти себя. Не отделаться от него, нет, а развеять заблуждение насчет назначения университета. Вот как, дорогие судьи!»
…Гнутов сидел в своем большом кабинете, не зажигая света. Кресло было привычное, глубокое, располагало к покою. Он только что закончил статью для журнала и отдыхал.
Зашла мать: