— Кормовое орудие пробанили. Остальное в порядке. Ума не приложу, чем еще занять народ...
Старшина команды был прав. Любой коллектив превратится в зевак, если не поставить четких задач. Распорядок дня на сей раз был составлен наспех. Все были озабочены проверочной комиссией.
— Так. Это исправим. А ваш Рочин? Не понял за службу, для чего нужны швартовы, или считает, что теперь ему дозволено всё?
— Виноват, — нахмурился Буланов. — Недосмотрел...
Старшина первой статьи Рочин заслуживал наказания. Более того, Артём был обязан объявить взыскание и еще недавно бы не колебался. Но если дисциплинарные права не для возмездия, если они для воспитания, то наказание старшины пользы бы не принесло. Рочин явно загордился. В нем видели мастера, который едва ли не спас свой корабль. Любые права не помогли бы Чеголину сбросить маэстро с этого пьедестала.
Поправив нарукавную повязку — «рцы», лейтенант сошел на причал, по мере сил стирая с лица выражение официальной строгости. Болельщики расступились перед ним и замерли в ожидании событий.
— Где ваша тросточка?
— Чего? — Рочин готовился к иному разговору и такого вопроса не ожидал.
— Канатоходцы работают обязательно с тросточкой. Без неё обходятся только рыжие, но те потешают у ковра.
Ей-богу, Чеголин не имел в виду медный оттенок волос у старшины первой статьи. Он упомянул о клоунах только к слову. Но слушатели дружным гоготом подчеркнули именно это обстоятельство.
Лейтенант спохватился. Может быть, увлекшись, он переборщил? Подчиненных оскорбить легко, и нельзя забывать о том, что они лишены возможности платить той же монетой. Во всяком случае, самолюбивый старшина раньше снисходительно сторонился Чеголина, теперь же лез на рожон, стараясь взять реванш в словесной баталии.
— Как почивали, товарищ лейтенант? Маманю во сне не видали?
— Представьте, нет. Зато видел гастролера, который ходит, задрав нос, и руки в карманах. Препотешное зрелище...
Отвечать требовалось спокойно, с улыбкой, ни в коем случае не показывая раздражения. Попробуйте всё время держать себя, как по боевой готовности номер два! Чеголин устал от старшины первой статьи Рочина и прямо-таки мечтал о том времени, когда будет наконец объявлен приказ об увольнении с флота в запас матросов и старшин старших возрастов.
В общем, благие намерения ошибок не оправдывают. Недаром ими вымощена дорога в ад. С особенной наглядностью Артём понял это в каюте Евгения Вадимовича Лончица по окончании своего дежурства. Здесь был применен тот же прием, а роли переменились. Старпом «полоскал» лейтенанта, как только мог, возложив ответственность и за непродуманный распорядок дня, который сам же и утверждал, и даже за нахального Жулика. Оправдываться перед Лончицем было нелепо, спорить нельзя, а соглашаться с назойливым присловием «понятно?» Чеголин тоже не захотел. Его молчание подстегивало старпома, прибавляя ему красноречия. Страстный обличительный монолог его был прерван на самом драматическом месте стуком в переборку. Вот, оказывается, как запросто вызывал старпома командир корабля.
— Разговор не окончен, — предупредил Евгений Вадимович. — Обождите здесь.
Хуже всего докипать наедине, когда ярость распирает душу, как в котле без предохранительного клапана. Бриз, играя занавеской распахнутого по-летнему иллюминатора, попробовал охладить лейтенанта, но, скорее всего, обжегся. На вешалке старпомовской каюты покачивалась фуражка, сшитая на заказ у частника. Верх её был из белой шерсти с кремовым оттенком, поля растянуты кольцом, заклетнёванным изнутри в кант. Щегольской головной убор кивал, словно поддразнивая лейтенанта ненавистным голосом: «Понятно?.. Понятно?..» Чеголин не мог больше глядеть на проклятую фуражку и, вне себя, вышвырнул её через иллюминатор: «Пусть покивает треске за бортом!»
А дверь, деликатно отъехав на роликах, пропустила вернувшегося старпома. Снимая головной убор, Лончиц сказал скучным голосом, в котором уже не было ни прежнего запала, ни меди:
— Надеюсь, сделаете необходимые выводы...
— Так точно, — впервые высказался лейтенант и вдруг осип, поскольку в этот момент отчетливо вспомнил, что, явившись по вызову к старпому, он снял свою фуражку и водрузил её на крючок. Фуражка наверняка еще плавала. Было не поздно выловить её отпорным крюком. Но без ведома старпома шлюпку не спустишь, и потому лейтенант даже не вышел на палубу заглянуть за борт. Досада разъедала его, как серная кислота. Невыносимый день, до отказа заполненный гадостями, никак не кончался.
...Наутро Чеголин узнал, что Петра Осотина снарядили в командировку к месту постоянного базирования. Почему-то капитан-лейтенант Выра поручил именно ему доставить на сторожевик дефицитный легкоплавкий баббит, который требовался для заливки поврежденной дейдвудной втулки, хотя главный боцман по должности не имел отношения к материальному обеспечению ремонта.
А флотская комиссия в конце концов согласилась с тем, что трал подцепил якорную морскую мину немецкого образца, и одобрила действия личного состава. Наказывать за аварию было некого. Старенький «командор» поплатился инфарктом. Он уходил в отставку по возрасту и состоянию здоровья…
Былина о „жёстком червонце"
Яшка Рочин каждый раз тосковал, взбираясь на койку, укрепленную с борта на шарнирах, а с другого края подвешенную к подволоку на железных цепочках. Тосковал, думая о червонце. Не о деньгах, конечно. Тем более не о каком-то кредитном билете достоинством в десять рублей. Но десять лет, проведенных по кубрикам, набегая мало-помалу, тоже складывались в червонец, очень жесткий червонец в жизни человека. Словно вчера желторотым салагой он впервые улегся на пробковый матрац, с любопытством разглядывая подпалубные стропила со странными, вроде бы не русскими именами. Неужто прошло три тысячи шестьсот пятьдесят отбоев, столько же подъемов и, наверное, не меньше боевых и учебных тревог? Перед глазами те же опостылевшие бимсы, пиллерсы и казённые строчки заклепок на стальных листах. Яков два раза тонул и остался жив, дважды ранен, обморожен, но не покалечен. повидал такое, что и присниться никогда не могло. А вот молодость как черт языком слизнул. Будто её и не было вовсе.
«Ты моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет, — пели они, бывало, на вечерних прогулках в школе оружия, слегка перевирая слова. — Полюби меня, моряк, душою, всё отдам тебе в ответ».
Легко драть глотку с лихим присвистом, когда двадцать еще впереди. Но до сих пор стыдно признаться, он и в тридцать никого не целовал и не знает, как подойти к девушке. Ровесники устраивались по-разному. Ванька Буланов окрутился в Мурманске за неделю во время ремонта, котельный машинист Ленька Грудин познакомился со своей женой по письму, приложенному к подарку фронтовикам, а Богдан Мыльников нашел себе подругу за один вечер в хмельном раю. Буланов и Грудин еще могут иногда схлопотать себе побывку, а у Богдана семья по переписке. Раз прислали ему фото — ребеночек в пелёнках. Осотин поднял на смех: «Это ли «Богдановна»? Надо еще доказать!» Мыльников осатанел, а у Петра железный принцип: «К чему плодить пащенков, когда можно не теряться и так».
Нет уж, самое верное дело — спорт, гимнастика ли, штанга, пудовая гиря, лишь бы до хруста, чтобы не ворочаться до утра на жесткой, слежавшейся пробке. Пресекай не пресекай, в кубрике только о бабах и речь. Кто смакует, кто врет, остальные пускают слюни. А если о жизни всерьез, как не задуматься, если годы вышли, а впереди пустота: ни дома, ни привязанностей, ни мирной профессии. Судьба катилась по иной песне, сложенной в стародавние суворовские времена: «Наши жены — ружья заряжены...» Пушки или ружья, как говорят, одна Матрена, которую легче перепрыгнуть, чем обойти.
Супруга его нареченная — красавица соответственных калибров длиной, хохотушка и плясунья на подшипниках шарового погона. Характером не так чтобы покладистая, но Яков понимал от неё любой намек, холил и лелеял. Вот она и блюла себя, не бла́жила попусту. Выходило, что можно доверять.
А случалось всякое. Однажды, это было уже по шестому году службы, в самом начале войны, встали на якорь в Кильдинской салме. Надеялись отдохнуть от воздушных атак, закутавшись в сплошной туман. Кто же знал, что одеяло короткое: на глаза накинули, а затылок торчит. Бомба рванула в воде у двадцатого шпангоута. Осколки, ударив с тыла в короб броневого щита, перебили расчет. Заряжающего Рочина тоже зацепило в ногу, но, сгоряча не заметив, он ринулся к пушке. Куда стрелять? Все в мокрой наволочи. Хорошо, что командир БЧ-2 догадался залезть на марсовую площадку, в семи с половиной метрах над мостиком, и увидел — мачта, проткнув пелену, торчала ориентиром, а «юнкерс» нацеливался по ней на второй заход.