Выбрать главу

— Кормовое орудие пробанили. Остальное в порядке. Ума не приложу, чем еще занять народ...

Старшина команды был прав. Любой коллектив превратится в зевак, если не поставить четких задач. Рас­порядок дня на сей раз был составлен наспех. Все бы­ли озабочены проверочной комиссией.

— Так. Это исправим. А ваш Рочин? Не понял за службу, для чего нужны швартовы, или считает, что теперь ему дозволено всё?

— Виноват, — нахмурился Буланов. — Недосмот­рел...

Старшина первой статьи Рочин заслуживал нака­зания. Более того, Артём был обязан объявить взыскание и еще недавно бы не колебался. Но если дисциплинарные права не для возмездия, если они для воспитания, то наказание старшины пользы бы не принесло. Рочин явно загордился. В нем видели масте­ра, который едва ли не спас свой корабль. Любые пра­ва не помогли бы Чеголину сбросить маэстро с этого пьедестала.

Поправив нарукавную повязку — «рцы», лейте­нант сошел на причал, по мере сил стирая с лица вы­ражение официальной строгости. Болельщики рассту­пились перед ним и замерли в ожидании событий.

— Где ваша тросточка?

— Чего? — Рочин готовился к иному разговору и такого вопроса не ожидал.

— Канатоходцы работают обязательно с тросточ­кой. Без неё обходятся только рыжие, но те потешают у ковра.

Ей-богу, Чеголин не имел в виду медный оттенок волос у старшины первой статьи. Он упомянул о клоу­нах только к слову. Но слушатели дружным гоготом подчеркнули именно это обстоятельство.

Лейтенант спохватился. Может быть, увлекшись, он переборщил? Подчиненных оскорбить легко, и нельзя забывать о том, что они лишены возможности платить той же монетой. Во всяком случае, самолюби­вый старшина раньше снисходительно сторонился Чеголина, теперь же лез на рожон, стараясь взять ре­ванш в словесной баталии.

— Как почивали, товарищ лейтенант? Маманю во сне не видали?

— Представьте, нет. Зато видел гастролера, который ходит, задрав нос, и руки в карманах. Препотешное зрелище...

Отвечать требовалось спокойно, с улыбкой, ни в коем случае не показывая раздражения. Попробуйте всё время держать себя, как по боевой готовности но­мер два! Чеголин устал от старшины первой статьи Рочина и прямо-таки мечтал о том времени, когда будет наконец объявлен приказ об увольнении с флота в за­пас матросов и старшин старших возрастов.

В общем, благие намерения ошибок не оправдыва­ют. Недаром ими вымощена дорога в ад. С особенной наглядностью Артём понял это в каюте Евгения Вадимовича Лончица по окончании своего дежурства. Здесь был применен тот же прием, а роли перемени­лись. Старпом «полоскал» лейтенанта, как только мог, возложив ответственность и за непродуманный распо­рядок дня, который сам же и утверждал, и даже за нахального Жулика. Оправдываться перед Лончицем было нелепо, спорить нельзя, а соглашаться с назойли­вым присловием «понятно?» Чеголин тоже не захотел. Его молчание подстегивало старпома, прибавляя ему красноречия. Страстный обличительный монолог его был прерван на самом драматическом месте стуком в переборку. Вот, оказывается, как запросто вызывал старпома командир корабля.

— Разговор не окончен, — предупредил Евгений Ва­димович. — Обождите здесь.

Хуже всего докипать наедине, когда ярость распи­рает душу, как в котле без предохранительного клапа­на. Бриз, играя занавеской распахнутого по-летнему иллюминатора, попробовал охладить лейтенанта, но, скорее всего, обжегся. На вешалке старпомовской каю­ты покачивалась фуражка, сшитая на заказ у частни­ка. Верх её был из белой шерсти с кремовым оттенком, поля растянуты кольцом, заклетнёванным изнутри в кант. Щегольской головной убор кивал, словно под­дразнивая лейтенанта ненавистным голосом: «Понят­но?.. Понятно?..» Чеголин не мог больше глядеть на проклятую фуражку и, вне себя, вышвырнул её через иллюминатор: «Пусть покивает треске за бортом!»

А дверь, деликатно отъехав на роликах, пропусти­ла вернувшегося старпома. Снимая головной убор, Лончиц сказал скучным голосом, в котором уже не было ни прежнего запала, ни меди:

— Надеюсь, сделаете необходимые выводы...

— Так точно, — впервые высказался лейтенант и вдруг осип, поскольку в этот момент отчетливо вспомнил, что, явившись по вызову к старпому, он снял свою фуражку и водрузил её на крючок. Фуражка на­верняка еще плавала. Было не поздно выловить её от­порным крюком. Но без ведома старпома шлюпку не спустишь, и потому лейтенант даже не вышел на палу­бу заглянуть за борт. Досада разъедала его, как сер­ная кислота. Невыносимый день, до отказа заполнен­ный гадостями, никак не кончался.

...Наутро Чеголин узнал, что Петра Осотина сна­рядили в командировку к месту постоянного базирования. Почему-то капитан-лейтенант Выра поручил именно ему доставить на сторожевик дефицитный лег­коплавкий баббит, который требовался для заливки поврежденной дейдвудной втулки, хотя главный боц­ман по должности не имел отношения к материально­му обеспечению ремонта.

А флотская комиссия в конце концов согласилась с тем, что трал подцепил якорную морскую мину немецкого образца, и одобрила действия личного со­става. Наказывать за аварию было некого. Старенький «командор» поплатился инфарктом. Он уходил в от­ставку по возрасту и состоянию здоровья…

Былина о „жёстком червонце"

Яшка Рочин каждый раз тосковал, взбираясь на койку, укрепленную с борта на шарнирах, а с другого края подвешенную к подволоку на железных цепоч­ках. Тосковал, думая о червонце. Не о деньгах, конеч­но. Тем более не о каком-то кредитном билете достоин­ством в десять рублей. Но десять лет, проведенных по кубрикам, набегая мало-помалу, тоже складывались в червонец, очень жесткий червонец в жизни человека. Словно вчера желторотым салагой он впервые улегся на пробковый матрац, с любопытством разглядывая подпалубные стропила со странными, вроде бы не рус­скими именами. Неужто прошло три тысячи шестьсот пятьдесят отбоев, столько же подъемов и, наверное, не меньше боевых и учебных тревог? Перед глазами те же опостылевшие бимсы, пиллерсы и казённые строч­ки заклепок на стальных листах. Яков два раза тонул и остался жив, дважды ранен, обморожен, но не покалечен. повидал такое, что и присниться никогда не могло. А вот молодость как черт языком слизнул. Будто её и не было вовсе.

«Ты моряк, красивый сам собою, тебе от роду два­дцать лет, — пели они, бывало, на вечерних прогулках в школе оружия, слегка перевирая слова. — Полюби меня, моряк, душою, всё отдам тебе в ответ».

Легко драть глотку с лихим присвистом, когда два­дцать еще впереди. Но до сих пор стыдно признаться, он и в тридцать никого не целовал и не знает, как подойти к девушке. Ровесники устраивались по-разно­му. Ванька Буланов окрутился в Мурманске за неделю во время ремонта, котельный машинист Ленька Грудин познакомился со своей женой по письму, прило­женному к подарку фронтовикам, а Богдан Мыльни­ков нашел себе подругу за один вечер в хмельном раю. Буланов и Грудин еще могут иногда схлопотать себе побывку, а у Богдана семья по переписке. Раз присла­ли ему фото — ребеночек в пелёнках. Осотин поднял на смех: «Это ли «Богдановна»? Надо еще доказать!» Мыльников осатанел, а у Петра железный принцип: «К чему плодить пащенков, когда можно не теряться и так».

Нет уж, самое верное дело — спорт, гимнастика ли, штанга, пудовая гиря, лишь бы до хруста, чтобы не ворочаться до утра на жесткой, слежавшейся про­бке. Пресекай не пресекай, в кубрике только о бабах и речь. Кто смакует, кто врет, остальные пускают слю­ни. А если о жизни всерьез, как не задуматься, если годы вышли, а впереди пустота: ни дома, ни привя­занностей, ни мирной профессии. Судьба катилась по иной песне, сложенной в стародавние суворовские вре­мена:      «Наши жены — ружья заряжены...» Пушки или ружья, как говорят, одна Матрена, которую легче перепрыгнуть, чем обойти.

Супруга его нареченная — красавица соответствен­ных калибров длиной, хохотушка и плясунья на под­шипниках шарового погона. Характером не так чтобы покладистая, но Яков понимал от неё любой намек, холил и лелеял. Вот она и блюла себя, не бла́жила попусту. Выходило, что можно доверять.

А случалось всякое. Однажды, это было уже по шестому году службы, в самом начале войны, встали на якорь в Кильдинской салме. Надеялись отдохнуть от воздушных атак, закутавшись в сплошной туман. Кто же знал, что одеяло короткое: на глаза накинули, а затылок торчит. Бомба рванула в воде у двадцатого шпангоута. Осколки, ударив с тыла в короб броневого щита, перебили расчет. Заряжающего Рочина тоже за­цепило в ногу, но, сгоряча не заметив, он ринулся к пушке. Куда стрелять? Все в мокрой наволочи. Хо­рошо, что командир БЧ-2 догадался залезть на мар­совую площадку, в семи с половиной метрах над мостиком, и увидел — мачта, проткнув пелену, торча­ла ориентиром, а «юнкерс» нацеливался по ней на вто­рой заход.