Правда, доктор Роман Мочалов воспринял новость с чрезвычайным сомнением:
— Здоровенный дубина, — объявил он.
— Ежели конкретно рассуждать, выходит, несчастный случай, — предположил Макар Платонович Тирешкин, с некоторым облегчением полагая, что его лично не призовут к ответу за плохое воспитание пострадавшего. — То есть, «ехал к Фоме, а заехал к куме».
— А металл отправил заранее? — спросил механик. — Или потом?
— Да он сам кому хочешь нанесет телесные повреждения, — хмыкнул доктор.
— Точно, — кивнул Виктор Клевцов. — Рукопашному бою «обучал сам.
— Ты? — не поверил Чеголин.
— Полгода был в нашем разведотряде...
— Пусть лечится, — заключил Выра. — И на том спасибо, что не сорвал ремонт.
Настроение у него поднялось. После постановки корабля в док Василий Федотович разрешил культпоход в кино и пошел сам. Демонстрировали фильм, который снимался у всех на глазах. Еще недавно народный артист Бабочкин в форме капитана второго ранга, вживаясь в роль, разгуливал по причалам. Его, конечно, узнавали — живой Чапай, и встречные на полном серьезе отдавали ему честь. Для съемок выделили лучший корабль — лидер «Баку». И картину ставил знаменитый Эйзенштейн, который, можно сказать, вошел в историю на флотской тематике.
И вот на экране титры: «Повесть о Неистовом». Фильм, скорбный и торжественный, был посвящен тем, кто не вернулся. Матрос с торпедированного гибнущего эсминца бросался в море с противотанковой гранатой, чтобы взорвать ею всплывшую вражескую подлодку. Но некоторые зрители реагировали на подвиг как-то несерьезно. Артём Чеголин заметил, как смеялся главный старшина Буланов, ехидничал Рочин, скептически улыбался командир корабля.
Василий Федотович попутно объяснил, что матрос, заменивший актера в прыжке за борт, получил воспаление легких и после долгого лечения в госпитале списан с флота по чистой. Матрос только лишь окунулся, пробыв за бортом не более трех минут, а герой фильма преодолел два-три кабельтова, то есть не менее полукилометра. Неведомо как, ему удалось не закоченеть и метнуть тяжелую гранату. Рубка вражеской субмарины сразу же скрылась в дыму и пламени.
Ну ладно. Киношники малость загнули для эффекта. Это бывает. Динамичный сюжет всё равно держал лейтенанта Чеголина в напряжении. На помощь нашему погибающему эсминцу спешили другие боевые корабли. Им удалось подобрать из воды радиста, который был без сознания и сжимал в иззябшей, задубеневшей руке медную пуговицу от бушлата. В лазарете пуговица эта непроизвольно застучала по табуретке, и другие действующие лица из фильма прислушались. Оказалось, это не судороги умирающего, а морзянка, текст последней радиограммы с координатами боя. Радист погибал, не приходя в сознание, но он исполнил свой долг.
В зрительном зале смеялись. Только Макар Платонович Тирешкин и старший лейтенант медицинской службы Мочалов не находили повода для неприличного веселья. Первый по долгу службы, а второй выругался и сказал, что перед отъездом в Одессу для съемок героического заплыва в теплой черноморской водице киношникам полезно было бы поглядеть, как ведут себя крысы, когда их выкидывают за борт. Уж грызунам-то живучести не занимать.
Это было уже слишком. Циничное сравнение Романа покоробило лейтенанта Чеголина. И вообще придирки показались ему мелочными. Артисты играли замечательно. Какое дело широкому зрителю до подробностей, заметных лишь морякам? Тем более что фильм не был документальным. Фильм обобщал художественно, и капитан третьего ранга Тирешкин после сеанса рекомендовал широко использовать картину для воспитания личного состава на боевых традициях. А старшина первой статьи Рочин при выходе из кинозала высказался коротко, но исчерпывающе. Как в душу плюнул. Чеголин не мог пропустить его ругань мимо ушей, тем более что она была публичной.
— Стыдно так говорить о легендарной эпопее, которая посвящена, вам!
— Мне? Я, между прочим, тонул, а эти только купаются.
— Такой случай вполне мог произойти на другом море.
— Нигде не мог, — решительно возразил Рочин. — Подлодка не танк. Гранатой не подорвешь.
— Повторяю, это как бы легенда!
— Сказки мне ни к чему. Они нужнее в детском саду...
Это был вызов, дерзкий намек и на возраст Чеголина, и на прозвище, пущенное в ход «командором». Как выйти из положения? Наказанием старшину не разубедить, а достойных слов для отповеди не находилось. И Виктор Клевцов тоже не поддержал.
— Видишь ли, Артём. Каждый имел только одну жизнь, и воевали мы без дублеров.
— Но это же кино...
— В том-то и дело. Только кино...
Нелегко снять такой фильм, чтобы зрители позабыли где они находятся, особенно те из них, кто может сравнить сюжет со своим опытом. Иногда это случается, но всё же война на экране, вполне натурально грохочущая взрывами, не ворвется в зал, не поразит никого, подспудно высекая у каждого холодок раздумий о собственном жребии. Зритель переживает всегда за других, понимая, что это «не про него». Как бы ни совершенствовалась кинотехника, она не способна достигнуть эффекта присутствия в бою. Бойцы, сражаясь, не знали, кто из них упадет и кого потом воплотят в бронзе и мраморе. Они шли под огнем потому, что иначе было нельзя.
На обратном пути Виктор Клевцов попытался, как мог, выразить свое отношение к увиденной кинокартине, но Артём замкнулся, усмотрев в этом оправдание наглости старшины первой статьи Рочина, а Нил Пекочинский, солидно кивнув, присовокупил:
— И главное, потому, что бойцы не ведали страха в борьбе!
— Таковых не встречал...
— Позволь, но ты сам утверждал, что ходил в разведку!
— Приходилось...
— Тогда тебе не повезло, — пожалел Клевцова минёр. — Вот если бы ты знал любого из тех, кто сейчас в музеях...
— Почему же? Знал. Один из них был моим командиром...
— По-твоему, и он был трусом?
— Я так не говорил. Он же был дерзок и хитер, как лис, — всё это правда. Но, между прочим, мой командир был вспыльчив, во гневе не всегда справедлив, и служить под его началом было сложно.
Уточнив, о ком именно идет речь, Чеголин переглянулся с приятелем. Фамилия оказалась до того громкой, что обычно не употреблялась без слова «легендарный». Сомневаясь, Артём предположил, что всё дело в личной неприязни рассказчика.
— Его, выходит по-твоему, не любил личный состав?
— Уточняю, мне не пришлось быть рядом с командиром в момент, когда он вызвал огонь на себя, только потому, что находился в госпитале. — Клевцов моментально ухватил подспудный смысл вопроса. — Какой он ни был по своему характеру, с ним побеждали и возвращались. А как было бы с другим командиром, еще неизвестно. Сколько раз бывало — уходили ребята на задание, и концы в воду.
— Пожалуйста, не обижайся, но зачем рассказывать о характере, если он вызвал огонь на себя? — Пекочинский хотя и сбавил тон, но продолжал гнуть свою линию.
— Гибель отряда ничего не меняет. Противник был не дурак. Убежден, что наш командир и тогда сделал всё, что только возможно.
— Стоит ли тогда уточнять про его характер? Похоже на сплетни, и больше ничего.
— Вот как? Прошло всего несколько лет, а у вас уже все герои на одно лицо: «не знали страха в борьбе» — и кончен разговор. К чему нам «жития святых»? Что в них поучительного для атеистов?
— Пусть так, но тогда расскажи про Осотина, — вмешался Артём Чеголин. — Он тоже герой или просто болтун?
— Ни то, ни другое. Не трус, воевал... Выра ценит.
— Тогда почему он тебя боится?
— Не любишь боцмана? — спросил Клевцов.
— Не хотел бы я с ним дальше служить...
— Сие от нас не зависит. Хотя, как теперь часто пишут: «в разведку его бы не взял».
— Как? — возмутился Пекочинский. — Сам утверждал, что ходил с ним на задания.
— Думаете, был выбор? Присматривались, конечно. При комплектовании групп учитывали личные качества. Алгебраическая сумма всегда оставалась положительной.