Клевцов рассмеялся, взглянув на квадратные глаза собеседников. Те же не то чтобы не верили, они представить себе не могли, чтобы какая-то «сумма» имела значение при действиях в тылу у противника. Как брать человека в разведку, если ясно, что брать нельзя? Часто бывает, что задним числом люди принимают следствие за аргумент. Ведь ясность возникает в результате поступков, не до них. Прогноз поведения человека в тех или иных обстоятельствах штука тонкая и оправдывается не чаще метеобюллетеней. Клевцов не стал вдаваться в дебри психологии. Он был практиком и потому затруднялся сформулировать принципы комплектования разведывательных групп.
— Верили в силу коллектива. И еще помогал естественный отбор. Погоду делали те, на кого можно положиться...
Странный получился разговор, странный и тягостный. Кто спорит? Без прошлого нет настоящего и не может быть будущего. Но какая память благотворней: живая или торжественная? Бронза и мрамор гладки и безупречны, им отдают почести, и это правильно. Однако получалось, что нельзя сопереживать облегчённым, благопристойно изваянным символам. Ветераны смеялись в кино. Но разве не правильнее поманить только хорошее? А ветераны с их порою жестокой правдой постепенно уступят место другим поколениям.
— Человек всегда человек, — возразил Клевцов. — Меньше неожиданностей, больше стойкости.
— Для того существуют славные боевые традиции, — строго заметил Пекочинский.
— Ты опять про то, как не знали страха в борьбе?
— Но еще существуют легенды, — вступился Чеголин. — Кто верит, что Данко зажег свое сердце? А оно светит.
— Штабной документ о гибели корабля в бою тоже назван «легендой», — сказал Виктор. — Спросите у капитан-лейтенанта Выры. Он хорошо знает одну из таких легенд.
Легенда о гибели тральщика
— «Ночь, густой туман.. Мрачен океан. Мичман Джон угрюм и озабочен...» — Максим Рудых мурлыкал под нос, чтобы не дремать. Он, как и мичман из английской песенки, третьи сутки не спускался с открытого ходового мостика. Только тумана не было. И за бортом плескался не океан, а всего лишь Карское море с тусклой, словно бы хворой волной. Такой она кажется всегда, если температура воздуха падает ниже нуля, а насыщенный солью раствор, сопротивляясь и дрыгаясь, не дает схватываться зреющим внутри иглам. Вода как бы покрывается плесенью и не идет ни в какое сравнение с вольной Атлантикой.
— «Терпенья много. Держи на борт! Ясна дорога и... близок порт. Ты будешь первым. Не сядь на мель...»
«Близок? Как бы не так!» — думал капитан-лейтенант Рудых. Проклятая мелодия крутилась в его мозгу, словно заезженная пластинка, а напевать дальше нельзя. Еще накличешь беду.
Следующий куплет был о том, как, вздрогнув всем корпусом, истребитель, то есть по-нынешнему «охотник за подводными лодками», налетел на мину. Русский перевод излагал ситуацию так: «Вдруг неясный гул корпус содрогнул...» И это никак не соответствовало действительности. Какой там, к черту, «гул», да еще «неясный»? Яснее не бывает. Несколько центнеров особой взрывчатки, вывернув море, рявкают коротко, глухо и беспощадно. Именно так подорвался грузопассажирский пароход в шестидесяти милях от острова Белый. Это случилось в начале сентября на глазах у Максима в девятнадцать часов пятьдесят семь минут по вахтенному журналу. Три корабля охранения в один момент потеряли главную цель, ради которой их направили сюда из Архангельска. Пароход не удалось уберечь. Ближайший из тральщиков рванулся для того, чтобы снять хотя бы пассажиров. Но вода вновь вздыбилась с тем же характерным звуком, проглотив боевой корабль вместе с командой.
Оставшийся тральщик нервно замигал сигнальным фонарем-ратьером. Флагман категорически запрещал Максиму приближаться к тонущему пароходу, полагая, что тот находится на минной банке. Далее флагман информировал о том, что, отдав якорь, сам возглавит спасение людей. Капитан-лейтенанту Рудых было приказано направить в распоряжение флагмана шлюпку и катер, а самому курсировать в отдалении, обеспечивая охранение спасательной операции.
Семафор командира конвоя занесли дословно в журнал. Рудых расписался в знак того, что понял и принял к исполнению. Он не подозревал о том, что подлинность этого распоряжения скоро поставят под сомнение, что установить истину окажется нелегко, поскольку автора семафора уже не будет в живых, а Максиму, едва вступившему в командование новым кораблем, предъявят невероятно позорное обвинение в трусости.
Представитель военного трибунала сомневался по должности. Поступить иначе он не мог. Рудых объяснил, что командир корабля обязан подчиняться безоговорочно. Не было, у Максима оснований и прав не доверять покойному флагману. Кто знал, что враг впервые применил новое оружие? Тугой, задушливый удар не отличался по звуку от взрыва неподвижно лежащей на грунте мины с магнитно-акустическим взрывателем. Район считался тыловым. Здесь изредка появлялись только отдельные бомбардировщики. Поэтому гидроакустическая вахта на тральщиках неслась поочередно. А на поверхности моря не было замечено ни перископа, ни бурлящего следа обычных парогазовых торпед, которые и рвутся совсем иначе: резко и звонко.
Однако балтийскими водолазами уже была поднята вражеская подводная лодка «U-250», потопленная в Выборгском заливе, и там нашли странные торпеды, которые можно выпускать без точного прицеливания через перископ. Акустические приборы наводили торпеду на цель, и она взрывалась без громоподобного кряканья под воздействием магнитного поля корабля. Через несколько месяцев были определены и слабые стороны трофейного оружия. Способы обнаружения, уклонения и борьбы с новой торпедой стали известны всем морякам.
Посылая Рудых свой последний семафор, командир конвоя ничего об этом не знал. Он принял самое целесообразное решение на основании прежнего боевого опыта. Спасательные катера и шлюпки непрерывными рейсами снимали людей с тонущего парохода, но тот из тральщиков, который стоял на якоре, представлял собой легкую цель для удара из-под воды.
— Положим, вы исполняли приказ, пока не погиб флагманский тральщик, — допрашивали Максима. — А потом? Почему не попытались атаковать противника, почему сбежали из района боя, не подняв на борт спасательные средства, бросив оставшихся там людей?
— «Вот летят они, погасив огни, рассекая мрачную пучину...» — с отвращением к самому себе мычал капитан-лейтенант Рудых, вспоминая, что это и впрямь выглядело бегством.
К полуночи спасательные работы почти закончились. На борт к Максиму тоже доставили сто семьдесят шесть продрогших испуганных пассажиров половина из них были женщины. Каюты, кубрики, лазарет, кают-компания и столовая команды — всё было переполнено. Тральщик не трамвай чтобы принять тройное число людей. Кое-как разместились, но использование оружия с палубы было исключено. Возвращаясь очередным рейсом с тонущего судна, старшина первой статьи Рочин закричал с катера, что он заметил нечто вроде рыбацкой лайбы под непонятными багровыми парусами.
— «Под цветными парусами корабли уходят в море, корабли...» — легкомысленно комментировал корабельный доктор, вообще помешанный на поэзии.
Чтобы здесь, в районе пустынной Обской губы, кто-нибудь промышлял, да еще под парусом, годным лишь для красивых стихов?
— «На полярных морях и на южных, — не унимался доктор, — по изгибам зеленых зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных, шелестят паруса кораблей...»
— Прекратить декламацию! — зарычал Максим. — Или вам мало своих медицинских забот?
Вот когда у него мелькнуло смутное подозрение. Если рыбаки, почему они не предложили помощи? И парус с претензией. Насколько Рудых понимал, промысловикам не до романтики. У них производственный план. Перегнувшись через ветроотбойник мостика, капитан-лейтенант спросил у старшины, не ошибся ли он. Мало ли что почудится в призрачных арктических сумерках. Нет, парус наблюдал не только старшина спасательного катера, и, несмотря на поздний час, видимость в этих широтах была еще хорошей.