Максим почти не удивился, получив удар акустической торпедой. Когда играешь чёрными, глупо надеяться на свой дебют. Корветтен-капитан был расчетлив. И он не стал рисковать, показывая свое место. Одним ударом, тральщик был лишен хода, оборвалась радиосвязь, и помощи ждать не приходилось.
— «Бешеной волной на берег морской мичман Джон был выброшен наутро. Там нашла его Кэт из Чикаго...»
Мысли Максима, как и корабль, тоже обладали инерцией. Он вспомнил последний куплет песенки при всей неуместности её. Куплет оказался вздорным. И ничего там не было про живучесть. А тральщик между тем не тонул, аварийной партии удалось надёжно подкрепить водонепроницаемые переборки, и артиллерия находилась в полной готовности. При чем здесь какая-то Кэт? Максим слишком хорошо помнил смазливую нахалку горничную из флоридского отеля...
Песенка, отслужив, отлетела, а противник показал перископ. Корветтен-капитан наверняка гоготал в центральном посту, уверенный в полной безнаказанности. Стоп! Почему бы не убедить его в том, что не стоит тратить вторую торпеду? Мысли Максима Рудых стали четкими, холодновато-рельефными, как всегда перед боем. Итак, задача прояснилась. Тральщик был обречен, но Максим Рудых своей партии еще не закончил. Очередной ход оставался за ним...
Глава 4
«Шурик» без целлофана
Городок состоял из одинаковых двухэтажных домов, срубленных из бревен. Ресторан был тоже деревянный. Здесь подавали салат из огурцов со сметаной, обязательную тресочку по-поморски, затем глазунью или яйца вкрутую, а на третье — шоколад, сваренный с молоком, наподобие какао. Роман Мочалов, не размениваясь на остроты, попросту умножил скудный перечень блюд на четыре персоны за исключением десерта.
— Противная жидкость. Уж я-то знаю, — объяснил он, заказав другой, более убедительный напиток.
Несвежую скатерть столика украшал розовый графин, из горлышка которого торчал букет ромашек с васильками. Рядом, в массивной пепельнице бутылочного стекла, валялась щедрая порция измусоленных папиросных мундштуков, похожих на макароны по-флотски. А полевые цветы поникли. Им было неуютно среди мутного, слоистого веселья.
«...Эх, дороги. Пыль да туман...» На тумбочке около буфета трудился патефон с расслабленной пружиной. Завода на одну пластинку не хватало, и тогда ближайшая пара танцующих размыкалась. Партнер хватался за торчавшую из ящика рукоять, накручивая её торопливо и яростно, как коленчатый вал у заглохшего грузовика. Роман тоже пошел танцевать, а потом представил сослуживцам свою «старую знакомую» — Людочку вместе с подругой. За стандартным нарпитовским столиком не очень удобно сидеть вшестером, но в тесноте, да не в обиде. Доктор вообще слыл эстетом и потому предпочитал литературные ассоциации:
— «По вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух, и правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух...»
Девицы смешливо переглядывались, а Роман читал громко, самозабвенно, упиваясь ритмом и рифмами:
— «В моей душе лежит сокровище и ключ поручен только мне! Ты право, пьяное чудовище! Я знаю: истина в вине».
— Ну зачем вы так, Шурик? — ласково возразила Людочка. — Мы с Тосей вовсе не пили и можем обидеться...
Приятель доктора, тот, кого царапнуло в каюте рикошетом, откровенно засмеялся. У Бебса иронически поднялась бровь, а Чеголин не понимал, о каком Шурике идет речь. Но Мочалов значительно округлил глаза, а механик, быстрее догадавшись о том, что это «псевдоним» доктора, под столом наступил Артёму на ботинок. Смущенный доктор поспешно наполнил стопки и, предупреждая неуместные вопросы, вновь ухватился за стихи:
— «Нас море примчало к земле одичалой в убогие кровы, к недолгому сну, а ветер крепчал, и над морем звучало, и было тревожно смотреть в глубину...»
Слушали доктора невнимательно, и тогда он предложил двинуть к Людочке в гости.
— Я — пас, — меланхолично заметил Бестенюк. — А ты не забудь о том, что выход — в обычный срок.
Приятель Мочалова тоже не поддержал этой идеи. Тогда Роман отозвал в сторону Чеголина.
— Пойдешь?
— Зачем?
— Чудак. Она же с подругой.
— Роман! У тебя же есть другая... знакомая.
— Какую имеешь в виду?
— Ну в нашем штабе она, в машинописном бюро...
— А! С ней всё кончено. Видишь ли, она не понимает стихов.
— Эти девицы, думаешь, понимают?
— Не хочешь, живи монахом! — неожиданно рассердился Мочалов и побежал к буфетчице запасаться «сухим пайком». Если бы только сухим! Освободив графин от васильков, он швырнул веник под стол, а посуду приспособил под пиво.
— Шурик, ты прелесть! — сказала Людочка. — А графин завтра сама принесу.
Её подруга сомкнула губы в ниточку. Тося презирала нерешительных. Под её взглядом как-то не отдыхалось, и компания поспешила расплатиться...
Утром на «Тороке», как всегда, подняли пары и прогрели машины. Но доктор отсутствовал. Узнав, что он понес поэзию в массы, Василий Федотович спросил, как это допустили.
— Разве он несовершеннолетний? — улыбнулся Бебс.
— Адрес надо было узнать, — резко сказал Выра. — Ладно, покуда оба свободны.
Выход в море задержали на полчаса, и всё это время Чеголин с Бебсом поглядывали на пустынный причал. Им было ясно, что Роман погорел. Встреча с комендантским патрулем, нежелательная сама по себе, была всё же наиболее благоприятным из равновозможных вариантов. Мрачные предчувствия их не обманули. За несколько минут до аврала из-за портового пакгауза осторожно выглянула чья-то всклокоченная голова. Человек в мокрой майке и трусах, весь заляпанный мазутом и глиной, ринулся к борту.
— Куда прешь? — преградил ему путь бдительный дежурный по низам и вдруг узнал пропавшего доктора. Только модельные лакирашки, надетые на босую ногу, напоминали о том, что накануне старший лейтенант медицинской службы выглядел совсем иначе.
— Только тихо, — простуженным баритоном сказал Мочалов и грациозными скачками проследовал к себе в каюту.
Обычно он всегда делился своими приключениями, которые выглядели увлекательно. Они как бы сверкали в блестящей оболочке стихов: «Не рассуждай, не хлопочи! Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи. А завтра быть чему, то будет...» Программная цитата из Тютчева как бы оберегала Романа. Ведь поэт называл глупцами всех, кто осуждает «безумства», не обмолвившись о том, что случайные знакомства опустошают человека. Сам Мочалов стихов не писал, но цитировал часто, обладая феноменальной памятью. На сей же раз он откровенничать не спешил, скорее всего потому, что никому из поэтов не случалось оставлять одежду в гостях и тем более вдохновляться по такому житейскому поводу. Но через некоторое время в кают-компанию постучался старшина с жалобой:
— Товарищ командир! Тут под меня кто-то работает!
— То есть как? — удивился Выра.
— Явилась на причал баба с узлом, спрашивает Сорокина. Ну, выхожу. Нет, говорит, не тот. Ей надо инженера по вооружению Шурика Сорокина.
— Где она? Еще не ушла? — заволновался Роман. — Позвольте, я догоню, выясню, в чем дело.
— Отставить, — сказал Василий Федотович. — Вы, старшина, свободны... Коли так, самое время выслушать вас, товарищ Мочалов, то бишь Сорокин.
— Как? — спросил доктор. — При всех?
— Именно. Ибо сдается, что данная история будет весьма поучительной...
Самым невозмутимым за обеденным столом остался Бебс. Он даже не улыбнулся. Это обстоятельство больше всего действовало на мнительного Романа, который ёжился и никак не мог решить, с чего начать:
— Всё потому, что дома здесь слишком похожи...
— Государственный стандарт в поточном строительстве, — заметил Бебс. — Неужели ты против? Если уж стал инженером, должен понимать преимущества...
— Хотя бы их красили в разные цвета, — вздохнул доктор, идя на посадку с лирических высот.
Василий Федотович безжалостно ожидал продолжения, и Роману пришлось добавить, что кроме одинаковых домов виновато также и пиво в графине из-под цветов, которое роковым образом завершило литературный вечер. Квартира, куда он попал, не была оборудована всеми удобствами. Белая ночь не скрывала, однако, восьмиугольное строение посреди двора, и доктор поторопился. В спешке он не учел, что фасады домов выглядят как близнецы, и на обратном пути никак не мог вспомнить, из какого он только что выскочил. Задачу на ориентировку ему пришлось решать методом исключения.