— Потеря курса из-за недостаточного знания театра военных действий, — констатировал Бебс. — К сожалению, бывает.
— Курс потерять нельзя, — возразил штурман Шарков. — Теряют свое место.
Чеголин с Пекочинским дружно возмутились:
— Сколько можно перебивать?
— Не мешайте человеку исповедоваться!
В первой квартире в ответ на стук заплакали дети, и Роман отступил. Он помнил, что детей у его «старой знакомой» еще не было. Из-за аналогичной по расположению двери в соседнем доме внушительный бас пообещал спустить е лестницы. Такая перспектива Романа тоже не устраивала. Самым мудрым было бы прекратить поиски и отправиться на корабль. Но Мочалов был вынужден проявлять настойчивость в поисках квартиры и вместе с тем своей форменной одежды. Взбираясь по скрипучим деревянным трапам, пропахшим щами и кошками, он стучал, убеждался, что попал не туда, и снова скатывался вниз, в бодрящий предутренний холодок. Наконец одна из дверей отворилась сама собой. Доктор с надеждой рванулся вперед, нашел ощупью какое-то ложе и сразу заснул.
— Как вы понимаете, — подчеркнул Роман, взглянув на своего командира, — я сильно продрог и утомился.
Понимал ли Выра своего медика, на его лице написано не было. Во всяком случае, он давал ему возможность высказаться. Макар Платонович Тирешкин выражал крайнюю степень возмущения, старпом Лончиц — брезгливость. Остальные слушатели сдерживали улыбки.
Утром Мочалова потрясли за плечо, но раскрывать глаза ему не хотелось:
— Батюшки, неужто мертвяк!
— Вроде шевелится, — возразил мужчина.
— Не иначе раздели, сердешного, — предположил первый голос, не лишенный приятности.
Роман сообразил, что это не сон, и поднял голову. Он лежал в корыте с сухой известкой. В квартире, куда он попал, был ремонт, и явившиеся на работу, штукатуры рассуждали о его, Мочалова, незавидной судьбе.
— Сколько времени? — деловито встрепенулся он.
— Да уж девятый час, — сказала молоденькая работница и посочувствовала. — Хорошо, хоть обувку да трусы оставили, страм прикрыть. И то слышала — по ночам шалят.
А доктору было уже не до поисков обмундирования. Влекомый чувством долга, он бежал к порту задами, шарахаясь от прохожих, невзначай угодил в болото, но прибыл на борт в срок.
— Не совсем, — возразил Выра. — Весьма жалею о том, что отложил выход в море. Поскучать нагишом на причале было бы гораздо полезнее. Не правда ли, доктор? Шалить так шалить!
От хохота вроде бы закачались медицинские бестеневые софиты над обеденным столом, не говоря уже об оранжевом абажуре.
— Считаю, что моральный облик товарища Мочалова следует обсудить, — официально заметил Макар Платонович.
— А мы чем занимаемся? — спросил Выра.
— Имеется в виду персональное дело.
— Основания бесспорно есть, — кивнул командир, — Но, учитывая многие обстоятельства, на первый раз, пожалуй, обойдемся без протокола.
Тирешкин повел плечом, оставаясь при своем мнении, но спорить не стал. Остальные слушатели тоже считали, что лучше без протокола. На следующий день доктор нашел у себя в каюте графинчик дефицитного пива с аптечной сигнатуркой: «Шурик! Куда вы? Безутешная Людочка!» Вечером на его письменном столе появился небольшой томик, переплетенный в корешок без названия и обернутый в целлофан. По формату книжка походила на поэтические сборники из личной библиотечки Мочалова. Сорвав прозрачную оболочку, он прочитал на титульном листе: «Нас море примчало к земле одичалой в убогие кровы, к недолгому сну...» Кроме посвящения, подарок отношения к поэзии не имел. Это была старая инструкция по монтажу вооружения на транспортах, напечатанная на занозистой грубой бумаге военного времени. Пособие было устаревшее и многое теряло без целлофана.
Подношения бедному «Шурику» являлись плодом коллективного творчества, а он, вспоминая ехидное замечание о государственных стандартах, всё валил на механика и взыграл окончательно, увидев на двери своей каюты фотографию восьмиугольного строения в аккуратной рамке из полированного эбонита со следующей надписью: «Вход свободный, выход по способности!» Перед ужином, когда вестовой расставил тарелки с супом и ушел в буфет нарезать хлеба, доктор сыпанул в тарелку Бебса хороший заряд слабительного.
Но уединение на корабле — понятие относительное. Даже когда считаешь, что тебя никто не видит, это ощущение часто бывает субъективным. С палубы, через открытый световой люк, за фармацевтическими манипуляциями «бедного Шурика» наблюдал Пекочинский, а Бебс успел переставить эту тарелку самому доктору. Роман намеренно опоздал к столу, чем вызвал недовольство старпома. Лончицу не хотелось подниматься с дивана, чтобы пропустить доктора на штатное место.
— Корабельный распорядок обязателен для всех! Понятно? — сказал Евгений Вадимович, указывая на пустой стул. — Садитесь сюда! Заместитель командира задержался на берегу.
Доктор ел суп, тихо радуясь, а механик с минёром грустили. Неожиданное появление Тирешкина до крайности осложнило ситуацию.
— Извините, Макар Платонович, — смутился старпом. — Если не возражаете, я попрошу вас на свободное место.
Заместитель командира отнюдь не возражал. Пекочинский растерянно оглянулся на механика. Тот же, едва не подавившись, немедленно проявил заботу и внимание:
— Бирюков! Замените эту тарелку. Не видите? Суп остыл.
— Спасибо, Борис Егорович, — возразил Тирешкин. — Горячая пища вредна для желудка.
Усаживаясь на место доктора, Тирешкин попутно напомнил ему, что тот не заботится о здоровье офицеров. Диетический стол без сушеных овощей и соленой трески давно привлекал Макара Платоновича. Мочалов вяло возражал, ссылаясь на отсутствие медицинских показаний и на то, что кокам тяжело готовить пищу отдельно. Бебс нервничал. А Пекочинский, странно взглянув на доктора, спросил, в чем проявляются симптомы гастрита.
— Боли в желудке и всё такое... Неудобно объяснять за столом.
— Может быть, у Макара Платоновича еще появятся показания? — выразил надежду минёр.
Тирешкин скорбно кивнул. Он не подозревал, насколько близок от него диагноз этой болезни и вожделенный диетический стол. Однако Выра, обеспокоенный возней в кают-компании, посмотрел на механика, потом на минёра и решительно вмешался в естественный ход событий:
— Бирюков! Слушай такую вещь! Эту тарелку выплеснуть за борт!.. Недостойная шутка, — добавил он, убедившись, что Тирешкину подали другую тарелку супа.
Доктор, а вслед за ним механик с минёром потеряли аппетит, а замполит попросил уточнить, что командир корабля имеет в виду. Однако Василий Федотович вовсе не собирался объяснять это Тирешкину. Выявив по визуальным признакам действующих лиц розыгрыша, он начал с Мочалова:
— Мое терпение не бесконечно. Как только додумались?
Доктор дипломатично ожидал, пока не станет ясной степень прозорливости начальства. Не получив ответа, Выра был вынужден искать другой повод для критики:
— Опять нарушаете форму одежды?
Мочалов оглядел новенький китель с никелированными «белыми» пуговицами, проверив на ощупь, все ли они застегнуты. Казалось, в таком виде не страшно повстречаться с самим комендантом гарнизона. Но первое впечатление оказалось обманчивым.
— Где орденские планки? Или стесняетесь ордена Красного Знамени?
«Такой орден? У «бедного Шурика»?» — поразился Чеголин.
— Сами знаете, как это получилось, — оправдываясь, сказал Мочалов.
— Я-то знаю... А вот они — нет, — кивнул Выра на остальных членов кают-компании. — А жаль, ваша роль в тех особых обстоятельствах...
— Ну, какая «роль»? — взмолился доктор. — Я же не сам... Я выполнял приказ...
— Коли так, слушай такую вещь! Орденские планки носить! Будет повод вспомнить не только... о стишках.