Потом начался шторм. Буксирный фалинь с понтона оборвало. Шли под парусом. Несколько суток Мочалов перевязывал и правил по маленькому переносному компасу. И еще он чистил раны, делал инъекции, поил ослабевших, распределял пищу...
К Роману Мочалову пришла слава, но, слушая командира «Торока», он не выглядел именинником. Некоторые из присутствующих полагали, что это у него от скромности. Настоящие герои обязательно должны быть скромными и обладать рядом других поучительных качеств. Так считается издавна, а общественное мнение приходится уважать всем, даже самим героям. Доктор никак не мог представить себя на гранитном пьедестале. Хотя, обернись обстоятельства несколько иначе, останки его могли найти через много лет где-нибудь на берегу залива Миддендорфа или в ледяных шхерах Минина на необитаемом острове Подкова. Их предали бы земле со скорбью и воинскими почестями. Живой Мочалов со всеми его недостатками сделал больше: он не погиб сам и не дал погибнуть остальным. Плотик потом тоже удалось разыскать. С плотика сняли семерых обмороженных и труп бывшего загребного, которого доктору не хотелось вспоминать по фамилии.
— На море часто бывает, когда гибнут не самые слабые в смысле физическом, — нехотя пояснил Роман. — Стоит кому дрогнуть духом, отчаяться — и конец. Такие сходят с ума или просто затихают, перестав бороться...
Насильственный вывод из безвестности оказался для корабельного доктора весьма обременительным. В частности, именно его, заставив пристегнуть ордена, назначили дежурным по кораблю в праздничный день годовщины подъема флага: Пятнадцать лет плаваний и боев для «Торока» были не меньшим юбилеем, чем для иных деятелей — круглые даты. Старшего лейтенанта медслужбы особенно смущало, что на этот день маленькому «Тороку» одолжили духовой оркестр. С Романа хватило бы ответственности за праздничный стол. Корабельные коки на тесном камбузе взялись зажарить этакую прорву благоприобретённых уток.
В общем, Мочалов волновался зря. Дирижировать оркестром ему не потребовалось, а сигнальщики в положенный момент благополучно подняли и кормовой флаг, и стеньговые флаги, и флаги расцвечивания. Он растерялся уже потом, увидев, что к правому борту сторожевика приближается катер. Особого флага он не нес, но матросы-крючковые на носу и корме замерли с древками у плеча. Выра моментально сориентировался:
— Правый борт... Круу-гом! Спустить парадный трап!
Горнист из оркестра дал сигнал «Захождение», а потом прозвучал «Встречный марш».
— Лихо у вас получилось. Не хуже, чем на линкоре, — смеялся могучий адмирал с таким же круглым лицом, как у Виктора Клевцова.
— Здорово, именинники!
Неизвестно, что прозвучало громче: поздравление или дружный радостный ответ в десятки луженых глоток.
— Не ждали? Думали, прибуду с рейсовым «Краснофлотцем»?
— Какой он «Краснофлотец», если девяносто пятого года призыва, то бишь постройки, — ехидно ответили ему из строя. — По-нашему, «сверхсрочник». Песок сыплется, но службу любит.
Контр-адмирал не рассердился, наоборот, со вкусом повторил матросскую кличку старого парохода. Теперь уже хохотала вся команда, а лейтенант Чеголин догадался, что перед ним начальник политического управления флота.
— Тебя, Василий Федотыч, поздравляю особо, — сказал он, вручая погоны с двумя чёрными просветами и серебристой звездой в центре, — носи с честью, капитан третьего ранга Выра. Пришлось задержаться, пока выяснял, есть ли уже приказ...
В запасе у высокого гостя оказался не один праздничный сюрприз. Штурмана Шаркова возвращали на эскадренный миноносец, но не на прежний. Где-то достраивался совершенно новый корабль, который очень ждали на флоте, называя пока по номеру проекта. Служить на таких кораблях мечтали все офицеры. Виктору Клевцову присвоили звание старшего лейтенанта и утвердили кандидатом для поступления в Военно-политическую академию. Только Макару Платоновичу не досталось ничего приятного. И он заметно. огорчился.
Кают-компания на «Тороке» не могла вместить всех гостей. Выра распорядился накрыть также и письменные столы в каютах. Но раздвинутые двери не могли объединить всех собравшихся на праздник. Молодёжь делала вид, что пировать на отшибе очень удобно. Разговор за главным столом доносился в каюты веселым гомоном, но, к сожалению, нельзя было разобрать ни единого слова. Освободившись от праздничного дежурства, в пятую каюту пришел Роман Мочалов и сразу же предложил запивать жаркое компотом. Приготовленный по его рецепту компот позволял чокаться и существенно поднял тонус лейтенантского филиала. Роман принялся рассказывать байки о своем «амике».
— Послушай, Роман, — возмутился Пекочка. — И это всё, что ты можешь вспомнить?
Мочалов показал через плечо в коридор, в котором плескались жизнерадостные звуки.
— Слышите? Держу пари, что командир травит сейчас что-нибудь о своем закадычном Максе.
Последние дни Василий Федотович был хмур. К нему не всегда можно было подступиться и по служебным делам.
— Спорим! — согласился Чеголин, но честно предупредил: — Ты наверняка проиграл.
Заглянув через порог кают-компании, они увидели своего командира на обычном месте во главе обеденного стола. Погоны старшего офицера преобразили его. Непривычный Выра как-то отмяк, хотя и, точно, не молчал:
— Макс был не только настоящим моряком. Он состоял в сыночках у командующего флотом.
— Приемным?
— Судите сами, — смеялся Выра. — После походов мы с Максом, бывало, отмечались в «Капернауме». В море какой разговор? Только разве флажками. У меня был свой дом, а Максу податься некуда, кроме как на свой «бобик». Вот на обратном пути из ресторана его и подстерег комендант.
«Так пройдемте или вызвать патруль?» — спросил он, и Максиму ничего не оставалось, как смириться:
«Пойду. Вот только, если возможно, не докладывайте «бате». Сами знаете, он какой».
«А кто, позвольте узнать, будет ваш папаша?»
«Кто же, кроме Комфлота?» — удивился Максим.
Кают-компания громыхнула. Казалось бы, не было человека на флоте, который не знал, кого и почему все величают «батей», а комендант был ошарашен. Не спросив удостоверения личности, он сам сопроводил Максима до трапа «большого охотника», чтобы тот, упаси бог, не нарвался на менее деликатных патрулей.
Василий Федотович вспоминал, и казалось, что Максим Рудых тоже сидит с гостями за праздничным столом и тоже смеется, заламывая цыганские брови чаячным крылом. Как несказанно удивился тогда Максим предупредительности сурового службиста, а догадавшись о причине, не стал разочаровывать своего спутника.
— Утром мы с Максом решили, — продолжал Выра, — что трепаться нельзя. Хотя и заманчиво, но обойдется себе дороже. И надо же, вскоре «сыночком» дразнилась вся база. Макс валил вину на мою плешь, поскольку дело было без свидетелей, а коменданту, по идее, разоблачаться ни к чему...
— Могу отпустить грехи, — хохотал начальник политуправления. — Пошло от коменданта. Сам признался. На моих глазах.
— Какой ему резон?
— Долг службы в его понятии, и больше ничего. Включить задержание Рудых в сводку происшествий по гарнизону он, правда, не решился, но на докладе у командующего вел себя странно.
«Что там еще?» спросил адмирал.
«Уж не знаю, как доложить... Сыночка вчера повстречал. В нетрезвом виде...»
«Что? — поразился командующий. — Какого еще «сыночка»?»
«Вашего... В рыжем реглане... Но они ошибку свою понимают, признались, что не желают вас огорчать... Лично проводил их до самого корабля. Шустрый такой старший лейтенант...»
Артём Чеголин тоже смеялся, стоя в дверях кают-компании «Торока». Пари с доктором было проиграно, но это не вызвало у него досады. Артём жалел только о том, что кают-компания на сторожевом корабле такая тесная и сегодня в ней не нашлось места для молодёжи.
За праздничным столом рассказывали в основном про войну, но так, что можно было подумать, какое это было лихое и весёлое время. Флотские байки вовсе не походили на выдумку. Обстановка и поступки действующих лиц обязательно излагались с реальными подробностями и походили на примеры из лекций капитана первого ранга Терского. Разница заключалась только в развязке, и вместо суховатых выводов с нумерацией по пунктам итоги подводил смех.