Самое удивительное, что «Борю Терского» здесь знали все. Полчаса проторчав в дверях кают-компании, Артём многое узнал о своем бывшем преподавателе: и про его норвежский крест Святого Улафа, и даже о трофейном «оппеле», который, оказывается, родился почти как в древнем мифе — из пены морской.
Сага о птичке Феникс
Сходни на полной воде задирались круто, а тяжелые сапоги тащили за собой раскисшую глину и скользили обратно. Измызганное обмундирование бойцов сливалось с окрестными скалами, давно не бритая щетина — с ворсом шинелей, и ругань тоже звучала тускло, не облегчая.
— Веселей, служба — торопил Осотин. — Не пляши, ровно корова на льду!
Он плотно утвердился на палубе, сдобренной соляркой от ржавчины. Хромовые корочки из-под клешей боцмана тоже блестели, брючины тонкого заморского сукна полоскали стягами на ветру. Промеж минных рельсов были уложены ворсистые шпигованные маты рядком. Осотин лично следил, чтобы каждый десантник «как следовает быть пошоркал копытами» по пеньковому ворсу, а не волок грязищу на боевой корабль.
— Здорово, боцман!
— Главный боцман, — строго поправил Осотин и тут переменился в лице.
— Вижу, что «старший», — растёшь, — устало улыбался Клевцов, навьюченный «сидором», как и все десантники, а на ватнике его были приторочены невзрачные полевые погоны с махонькой звездочкой на зеленом просвете.
Вообще-то Клевцов был прав. Главные боцмана полагаются только на крейсерах и других крупных кораблях первого ранга, но с переходом на сторожевик Осотин переоделся в китель, стал по воинскому званию главным старшиной, и в обиходе должность его и звание объединились для краткости. Даже командир «Торока» капитан-лейтенант Выра и тот называл Осотина главным боцманом, а Виктор Клевцов, вишь ты, не упустил напомнить о штатном расписании. Или он хотел подчеркнуть, что сам из моряков и не чужой на палубе человек?
— У всякой ягодки свой скус, — уклончиво ответил ему Осотин и уже другим тоном распорядился: — Младшего лейтенанта проводить в офицерскую кают-компанию!
— Благодарю — не надо. Я лучше со своей братвой.
Препоручив вахтенному матросу наблюдать за чистотой, Осотин по-хозяйски осмотрел крепление швартовых и еще взглянул на пробковые кранцы, проложенные между каменной стенкой и привальным брусом. Он всем видом своим показывал, что недосуг ему балабонить попусту. О чем говорить? Десантники сполнили боевую задачу — отсюда видать, сколько наворочено на улочках разбитой трофейной техники. Ну а боцман на боевом корабле имеет свои заботы. Что для него морская пехота? Одно слово — пассажиры. Через пять — шесть часов им скомандуют: «Приготовиться к высадке. Шагом марш!» И наше вам с кисточкой.
«Брезговает кают-компанией», — думал Осотин, разжигая застарелую обиду, а про себя прикидывал, кто же состоит в той братве, которую не захотел променять младщий лейтенант Клевцов. Вроде бы не было на борту никого из обитателей того блиндажа на Рыбачьем. Хотя солдаты все похожие. Крупа, как есть.
Боцман и Клевцова бы не признал. Сам навязался.
Выходило, что разведчики ноне другие, и боцману, видно, повезло, когда вытурили его из отряда морской пехоты. Но обида язвила душу Петра Осотина, изнутри поднималась хмарь и мешала вольно дышать. Теперь главному боцману всё было не так, наводил он на палубе «Торока» свои порядки и, накось, сызнова нарвался на встречу. По правому шкафуту в сопровождении капитан-лейтенанта Выры шло большое начальство, в глянцевом хроме реглана без погон, но наддубьем козырька протянулась по околышу золотая плетёнка, которая намекала на чин. Такие фуражки носили только одни капитаны первых рангов.
— Здорово! — неизвестно чему обрадовался «капраз», а Петр Осотин, вытянувшись по уставу, вздернул ладонь к козырьку.
Сколько помнил боцман, и на «малых охотниках», и потом на американских, «больших», когда этот офицер прибывал на борт, всегда поднимался брейд-вымпел либо флаг с одной звездочкой. Терский летал высоко, и трудно было поверить, что он знает всех боцманов. От удивления Осотин не сразу заметил протянутую руку «капраза» и осторожно её тряхнул. Почему бы не поздороваться, раз тот такой уважительный.
— Слушай, боцман, такую вещь, — сказал Выра. — Тут на грунте рядом с нами лежит немецкий автомобиль...
— Легковой? Тогда ничего. По нашей осадке не помешает.
Командир корабля усмехнулся, давая понять, что про осадку он и сам знает, но пояснил:
— Надо бы поднять...
Петр Осотин загордился сей же момент. Другое дело, когда приказывают — положено отвечать «есть», и кончен разговор. Но, судя по тону командира корабля, с ним советовались, и потому можно было показать постороннему начальнику, что главный боцман на «Тороке» — лицо «сильно существительное».
— Дак сами глядите. Водолазы, чтобы, значит, остропить груз, — солидно начал он, — в наличии отсутствуют...
Но Выра стал рассказывать гостю, что боцман сам знает водолазное дело и недаром был награжден за осушение затопленного отсека в жестокий шторм.
Слушать такое завсегда приятно, однако Петр на живца не клюнул. В конце октября не то что в Заполярье, а уже повсюду «олень в воде рога обмочил», то есть — не купаются. Кому охота сигать за борт за какой-то автомашиной?
— В кубрик полез, — нехотя кивнул боцман. — Как же? А не полез бы, всем кормить рыб.
— Положим, договаривались за стакан бренди, — уточнил Выра. — Про рыб ты догадался задним числом.
— Простуды, пн-те, не допустим, — оживился Терский. — Пробовал трофейный «Мартель»?
Петр вообще не слыхивал про «Мартель», но на флоте бабочек не ловят, и это совсем другой разговор.
— Опять же рельсы на стенке взорваны. Козловый кран не подведешь, а нашими средствами, вылет минной стрелы не позволят, — вслух размышлял он, для того чтобы начальство оценило все трудности. Но оговорить заранее число стаканов либо какую другую меру объема жидкости Петру не удалось. Случившийся неподалёку на палубе старшина первой статьи Рочин, нахально вмешавшись, предложил зацепить автомашину кошкой за бампер и вытянуть её, как утерянное ведро из колодца.
— Бампер у легковых слабоват. Как бы не оборвалась... — сомневался Осотин, зыркнув на непрошеного советчика. — Машина — это тебе не ведро.
— Надо освободить причал для швартовки транспортов, — пояснил Терский, обращаясь уже к Яшке Рочину.
— Можно, — сказал тот. — Если попробовать спаренным шкентелем за один гак...
Надо же было так порешить важный разговор! Чего полез Рочин со своим мнением, когда его никто не спрашивал? А не спрашивают, дак и не возникай...
«Погоди, Яшка! С тобой еще будет разговор», — про себя пообещал главный боцман, а вслух заметил: — Способ известный...
— Коли так, ладно, — одобрил командир корабля. — Действуйте.
Тут Осотин себя показал. Первым делом, пользуясь непререкаемой боцманской властью, он сам подобрал себе помощников, а Яшку Рочина послал подальше вместе с его нахальными советами. Новенький «оппель» затонул у самой стенки и, к удивлению Осотина, был остроплен стальной петлей за поддон. То ли уже пробовали его поднимать, то ли, законсервировав пушечным салом, специально спрятали от завидущих глаз. Быстренько и без возни машину подняли и принайтовили по-штормовому на юте у траловой лебедки.
— Ну, удружил, — сказал «капраз», выставляя пузатую темную склянку, когда Осотин явился с докладом в каюту к Выре. — Видно, не напрасно я волок тебя до санбата на своем горбу!
— Вы? — обнаглел Осотин. — Не заливайте! Тот был обнакнавенным «ботиком».
«Ботиками» на Рыбачьем прозвали носильщиков, которые курсировали в опасном промежутке между позициями боевого охранения на северных склонах хребта Муста-Тунтури и основной линией обороны на полуострове Средний. Их разделяла голая низина, которая насквозь просматривалась и простреливалась врагом. Ходов сообщения не было, и люди-ботики доставляли боезапас или харч короткими бросками от камешка к ямке. Петр помнил, как, весь перебинтованный, ехал на закорках у пожилого солдата. Тот, мучаясь одышкой петлял среди перелетов, без церемоний сбрасывая ношу в снарядных воронках. Осотина пролизывало болью, и небо было с овчинку, а два-три километра пути растянулись до бесконечности. Носильщик еще был простужен, изрядно соплив и утирался рукавом... Словом, главный боцман не поверил щеголеватому капитану первого ранга. Зачем тому ставить себя так низко? Срам! Ни в пир, ни в мир, ни в добры люди. А Терский — ничего, зубы со смехом и еще объясняет, дескать, возродился из пепла, как птичка Феникс.