На пороге появился адъютант, но Николай Петрович выставил вперед ладонь, и тот кивнул, притворив дверь.
— А мне докладывали, что вроде бы на «Тороке» «Макар носа не подточит».
Разговор принимал нежелательный оборот. Меньше всего лейтенант хотел «капать» на замполита.
— Политзанятиями руководит, агитаторов контролирует, — перечислял он, словно не заметив, что Николай Петрович знает о переиначенной пословице.
— На беседе, которую ваш командир провел после офицерской учебы, отсутствовал, — добавил в тон начальник политуправления.
— Была его очередь схода на берег, объяснил Чеголин. — Он же не думал, что придет начальник политотдела.
— В том-то и дело, — согласился Николай Петрович и погрозил пальцем. — Вот что, лейтенант. Брось хитрить. Не о том спрашиваю. Почему возник «Макар» вместо «комара»?
— Наверно, потому, что Макар Платонович сам любит выворачивать пословицы и очень бывает доволен, когда над ними смеются. А мне лично, когда трудно бывало, больше помогал старший лейтенант Клевцов.
— С Клевцовым разговор будет особый. Для начала придется всыпать ему по первое число.
— Как всыпать? Клевцову? За что?
— Хотя бы за то, что сейчас выяснились важные подробности, которые должны были стать известными гораздо раньше.
— Я ничего плохого про него не говорил.
— Кто спорит? Но возьмем, к примеру, вашу теоретическую конференцию по традициям. В газете напечатано: «Руководитель — Тирешкин. А на деле?
— Клевцов тоже не руководил. Он только навел на мысль.
— Это здорово, когда рядом есть принципиальный друг, на которого можно положиться. Но его советы ещё не политработа, не воспитание, а, скажем, самодеятельность. Более того, они в какой-то мере затушевали положение дел на вашем сторожевом корабле, не давая поводов для вмешательства.
— Товарищ контр-адмирал! Как теперь быть? Выходит, я подвел человека, которому многим обязан?
— Подвел?.. Вот недавно на одном представительном совещании с трибуны были сказаны такие слова: «Матросы запустили материальную часть. До того дошло, что у торпед винты в разные стороны вертятся».
Чеголин засмеялся. Кому не известно, что иначе торпеда не сможет двигаться.
— Нет, это не смешно. Совсем. Это значит, что матросы знают, что перед ними лопух, а мы установили сей прискорбный факт в результате случайности...
— Тогда непонятно, как такого «специалиста» назначили, как он попал на флот?
— Ишь ведь как просто: «почему?» да «за чем?», — покачал головой Николай Петрович. — А я вот спрошу, слыхал ли ты о таком лозунге: «Коммунисты — вперед!»?
— Ясно, слыхал...
— Тогда вдумайся, что это значит — четыре года вперед! Куда вперед? Да под пули, самыми первыми... Представляешь теперь, сколько осталось у нас таких, чтобы и с образованием, и с опытом? Вчера вот пришлось послать на тральщик кавалериста. Даже переодеть не успели. Так и отправили в сапогах со шпорами...
— Заместителем командира?
— Именно так. Справится — научим и устройству торпеды, и многому другому, в академию пошлем на морской факультет. Ну а если нет — придется сделать оргвыводы. И с вашим сторожевиком тоже разберемся внимательно. Такие казусы — брак в нашей работе. Их не должно быть.
В дверях снова возник адъютант. Начальник политуправления взглянул на него, потом на часы и быстро подвел итог:
— Думаю, лейтенант, тебе не придется жалеть о самокритичной откровенности. Пока отправляйся в комендатуру, а я тем временем с Капитолинко поговорю.
Оптимистический финал беседы не утешил Чеголина. «Вот болтун! Кто тянул за язык?»
Рочин поджидал лейтенанта в кабинете дежурного по гарнизону:
— Здравствуйте, Яков Кузьмич. Куда теперь? На вокзал?
— Вы что же думаете, на губе месяц провел? Послал телеграмму командиру, получил от него вызов и деньги на обратный путь...
— Вот как? — нахмурился лейтенант, и неприязнь к вызволенному старшине проснулась вновь. Выходило, что капитан третьего ранга Выра пригласил Рочина на сверхсрочную службу, даже не поинтересовавшись мнением командира боевой части.
— Спасибо за выручку...
— Не надо, Яков Кузьмич. Если перед вами не догадались извиниться, могу сообщить, что виновники будут наказаны.
По дороге к причалу они шли молча, думая каждый о своем.
— Товарищ лейтенант! — Старшина потерял самоуверенную ухмылочку. — Не рассказывайте об этом на корабле... Шагу ступить не дадут.
— Будьте спокойны, Рочин. Не в моих правилах трепаться о чужих секретах или читать чужие письма.
— Вот вы чего вспомнили? Ну был грех. Да только в это дело вмешался лейтенант Клевцов: «Прекратите, — сказал. — Так нечестно!»
Вот, оказывается, как поступил помощник по комсомолу, которому теперь собирались «всыпать». Каждое слово старшины звучало укоризной.
— Мы и сами поняли — нехорошо. Я тоже не люблю, когда насмехаются.
Намек был ясен, но Чеголин извиняться не стал:
— Вы знали, что кувыркаться на швартовых запрещено?
— Ясно, знал...
— И посчитали, после уничтожения мины к вам не подступиться? Если кто и попробует, команда скажет — «опять придирки!».
Рочин промолчал.
— Попробуйте стать на мое место — как еще следовало реагировать?
— Для чего вы мне объясняете? — непримиримо спросил старшина.
— Насколько я понимаю, нам вместе служить?.. Ну зачем вам понадобилась эта гимнастика?
— Тошно стало, и всё. Как-никак, четвертый десяток, а ходишь на помочах: то нельзя, это не моги...
— А возвращаетесь...
— Ничего такого не думайте, товарищ лейтенант. Буду служить как надо.
— Ну ладно, меня успокоили. А себя? Легко ли исполнять обязанности через силу?
— Пушки некому оставить, — признался Рочин. — Для вас они — техника, для салажат — просто железо. А пушки как живые — отношение понимают. Нельзя к ним так...
Ступив на палубу рейсового парохода, лейтенант со старшиной не захотели спуститься в душный салон. Яков Рочин всю дорогу поглядывал недоуменно, как бы удивляясь, что сызнова очутился здесь. Автономности хватило ему только на пять недель, и вот, радостно или нет, а только в темноте за бортом снова встречало старшину родимое Заполярье.
Глава 4
Пять недель Якова Рочина
Свой первый день на «гражданке» Яков продремал на верхней плацкартной полке битком набитого вагона, блаженно похрапывал вроде кота на печи, изредка просыпаясь, щурился на зимнее солнце и думал о том, что наконец всё позади и не надо больше вскакивать по тревогам, не надо зреть в какие-то прицелы или совмещать стрелки приборов центральной наводки.
Вагон барабанил по стыкам рельсов. Снизу поднимался разноголосый гомон вместе с уютной духотой. Под тельняшкой в пристегнутом булавкой кармашке вместе с документами лежало приглашение туда, где вообще не бывает снега.
«„Оппель” бегает резво, — было сказано там. — Как получил машину из твоих рук, ни разу не ремонтировал. Поживешь у меня, пока сам не разберешься, где стать на якорь...»
Дельное письмо, если не считать шуточек про смуглянок, которых навалом, а со светленькими хуже — большой дефицит. Мужик он, видно, свойский, а не понимает, что по масти различают только кобыл. Лучше бы взять за себя небалованную, из своих деревенских, но Яков как камень-отпрядыш, и нет на свете у него родни ближе трофейной машины — «оппе- ля».
После большой станции в проходе на узлах умостились новые пассажиры, а негромкий дорожный говор вспыхнул, разгораясь, и затрещал, как сырые поленья под керосином. Яков прислушался. Со скамьи на скамью впереброс летали округлые слова: «Дева-Льва- ция...»
Рочин только моргал, пока радио знакомым за войну чеканным басом не известило об Отмене карточек и введении новых денежных знаков. Свободную торговлю Яков одобрил — давно пора, удар по кубышкам — червонец меняли на рубль — воспринял спокойно, наличности у него почти не было, а в сберкассах другой счет, там вклады учитывали три к одному. Рочин денег никогда не сундучил и был поражен, откуда объявилась у него кругленькая сумма на лицевом счету военно-полевой сберкассы. К окладу командира отделения полагались еще фронтовые проценты и проценты за морское плавание, то да се — много чего набежало за долгую службу. Прикинув, что тысяча рублей с лишним, которая выходила у него после льготного перерасчета, тоже деньги, до первой трудовой зарплаты ему хватит, Рочин задремал опять.