Маманя полагала, что быть второй куда веселее. Но не в привычках Эсме было веселиться.
Бабаня Громс-Хмурри сидела у себя в домике и смотрела, как медленно гаснет огонь в камине.
Стены в комнате были серые — того цвета, какой штукатурка приобретает не столько от пыли, сколько от времени. Здесь не было ни единой бесполезной, ненужной, не оправдывающей хозяйской заботы вещи. Не то что в доме мамани Огг: там все горизонтальные поверхности были насильственно превращены в подставки для безделушек и цветочных горшков — мамане то и дело что-нибудь притаскивали. Бабаня упрямо называла это «старье берем». По крайней мере на людях. Какие мысли на этот счет рождались в укромных уголках ее разума, никому не было известно.
Бабаня тихо покачивалась в кресле, пока не потух последний уголек.
В серые ночные часы тяжело свыкнуться с мыслью, что на твои похороны народ соберется только за одним — убедиться в твоей смерти.
На следующий день Перси Гоппхутор, отворив дверь черного хода, встретил прямой немигающий взгляд голубых глаз бабани Громс-Хмурри. Он охнул.
Бабаня сконфуженно кашлянула.
— Почтенный Гоппхутор, я насчет тех яблок, что вы назвали в честь госпожи Огг.
Колени Перси задрожали, а парик пополз с затылка на пол в надежде, что там безопаснее.
— Мне хотелось бы отблагодарить вас за это. Уж очень она радовалась, — продолжала бабаня голосом, который ее хорошим знакомым, к их великому изумлению, показался бы поразительно мелодичным. — Она много и хорошо трудилась, пришла пора воздать ей должное. Вы замечательно придумали. Вот вам небольшой подарочек… — Гоппхутор отскочил назад: бабанина рука проворно нырнула в карман передника и извлекла оттуда какую-то черную бутылочку. — Это большая редкость — уж очень редкие травы сюда входят. На редкость редкие. Необыкновенно редкостные травы.
Наконец Гоппхутор сообразил, что надо бы взять бутылочку. Он очень осторожно ухватил пузырек за горлышко, словно тот мог свистнуть или отрастить ножки, и промямлил:
— Э… премного благодарен. Бабаня чопорно кивнула.
— Благословен будь этот дом!
Она развернулась и пошла по тропинке прочь.
Гоппхутор осторожно закрыл дверь, с размаху навалился на нее всем телом и рявкнул на жену, наблюдавшую за ним с порога кухни:
— Собирай манатки!
— Это еще с каких дел? Вся наша жизнь тут прошла! Нельзя все бросить и удариться в бега!
— Лучше в бега, чем обезножеть, глупая ты баба! Чего ей от меня понадобилось? Чего?! От нее сроду никто доброго слова не слыхал!
Но жена Гоппхутора уперлась: она только-только привела дом в приличный вид. К тому же они купили новый насос. Есть вещи, с которыми нелегко расстаться.
— Давай-ка посидим, спокойно и подумаем, — предложила она. — Что в этом пузырьке?
Гоппхутор держал бутылочку на отлете.
— Неужто ты хочешь это выяснить?
— Да не трясись ты! Она ведь ничем не грозилась, верно?
— Она сказала «благословен будь этот дом»! По мне, так звучит очень даже грозно! Это ж бабаня Громс-Хмурри, не кто-нибудь!
Гоппхутор поставил бутылочку на стол, и супруги уставились на нее, настороженно пригнувшись, готовые в случае чего кинуться наутек.
— Здесь написано «Возстановитель волосы», — сказала Гоппхуторша.
— Обойдусь!
— Она потом спросит, помогло или нет. Она такая.
— Если ты хоть на минутку возомнила, будто я…
— Можно попробовать на собаке.
— Вот славная скотинка!
Уильям Цыппинг очнулся от грез и оглядел пастбище. Он сидел на доильной скамеечке, а его пальцы словно сами собой теребили коровьи сосцы.
Над изгородью показалась остроконечная черная шляпа. Уильям вздрогнул, да так, что надоил молока себе в левый башмак.
— Что, хороши удои?
— Да, госпожа Громс-Хмурри! — дрожащим голосом промямлил Уильям.
— Вот и славно. Пускай эта корова еще долго дает так же много молока. Доброго тебе дня.
И остроконечная шляпа поплыла дальше. Цыппинг уставился ей вслед. Потом он схватил ведро и, поскальзываясь на каждом шагу, бегом кинулся в хлев и начал громогласно призывать сына.
— Хламми! Спускайся сию минуту!
На краю сеновала показался Хламми с вилами в руке.
— Чего, папаня?
— Сейчас же веди Дафну на рынок, слышишь?
— Чего-о? Она же лучше всех доится!
— Доилась, сын, доилась! Бабаня Громс-Хмурри ее только что прокляла! Продай Дафну побыстрей, покуда у ней рога не отвалились!
— А чего бабаня сказала?
— Она сказала… она сказала… «пущай эта корова еще долго доится»…
— Цыппинг замялся.
— Что-то не похоже на проклятие, папаня, — заметил Хламми. — То есть… ты-то клянешь совсем по-другому. А так, по-моему, даже неплохо звучит.
— Ну… штука в том, как… она это сказала…
— А как, папаня?
— Ну… этак… бодро.
— Да что с тобой, папаня?
— Штука в том… как… — Цыппинг умолк. — В общему неправильно это, — обозлился он. — Неправильно! Нет у нее права разгуливать тут такой довольной. Сколько ее помню, рожа у нее всегда была кислая! И в башмаке у меня полно молока!
В тот день маманя Огг решила посвятить часть времени своей тайне — самогонному аппарату, спрятанному в лесу. Это был самый надежно оберегаемый секрет в королевстве, поскольку все до единого ланкрастерцы точно знали, где происходит винокурение, а секрет, оберегаемый сразу таким множеством народу,
— это и впрямь огромный секрет. Даже король знал, но притворялся, будто ему невдомек: это позволяло ему не допекать маманю налогами, а ей — не отказываться их платить. Зато каждый год на Кабаньи Дозоры его величество получал бочонок того, во что превращался бы мед, не будь пчелы убежденными трезвенницами. В общем, все проявляли понимание и чуткость, никому не нужно было платить ни гроша, мир становился чуточку счастливее, и никого не поносили последними словами.