– Подождите минутку, – сказал он, не глядя на женщину.
Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она молча посмотрела на священника.
– Что случилось? – спросил он.
– Люди поняли, – прошептала сестра.
– Лучше им выйти через патио, – произнес падре.
– Да все равно все повысовывались в окна.
Похоже, мать поняла это только теперь. Она вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка двинулась за ней следом.
– Подождите, пока солнце опустится, – сказал падре.
– Вы расплавитесь, – добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. – Я вам зонтик одолжу.
– Спасибо, – кивнула женщина. – Нам и так хорошо.
Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.
Однажды[14]
Понедельник выдался не холодным и не жарким; дождь к утру прекратился. Дон Аурелио Эскобар, дантист-самоучка и любитель встать пораньше, открыл кабинет в шесть. Вынул из застекленного шкафа вставную челюсть, посаженную на гипсовую форму, и разложил на столе инструменты от меньшего к большему, аккуратно, будто для выставки. Одет он был в полосатую рубашку без воротничка, застегнутую под шеей позолоченной пуговицей, и брюки с подтяжками. Фигура у дантиста была жесткая и сухощавая, а смотрел он чаще всего невпопад, как смотрят глухие.
Приготовив все нужное, он подкатил бормашину к креслу на пружинах и сел шлифовать челюсть. Работал, казалось, бездумно, но усердно, не переставая жать на педаль машины, даже когда не пользовался бором.
После восьми он разогнулся, поглядел на небо за окном и увидел двух задумчивых стервятников на коньке соседнего дома. Стал работать дальше, предчувствуя, что до обеда снова пойдет дождь. Пронзительный голос сына, мальчика одиннадцати лет, отвлек его от работы.
– Пап!
– Что?
– Алькальд спрашивает, не вытащишь ли ты ему зуб.
– Скажи, меня на месте нет.
Он полировал золотой зуб. Отодвинул на расстояние вытянутой руки, рассмотрел, прищурившись. Из приемной снова донесся голос сына:
– Он говорит, ты на месте, потому что он тебя слышит.
Дантист не отрывался от изучения зуба. И только положив его к остальным готовым, ответил:
– Вот и хорошо.
Снова взялся за бормашину. Из картонной коробки с неготовыми изделиями достал мост на несколько зубов и принялся шлифовать золото.
– Пап!
– Что?
Выражение его лица не менялось.
– Он говорит, если не вытащишь ему зуб, он тебя застрелит.
Неспешно он убрал ногу с педали, очень спокойным движением откатил бормашину от кресла и полностью выдвинул нижний ящик стола. В ящике лежал револьвер.
– Ну, скажи, пусть идет стреляет.
Он развернулся в кресле лицом к двери и положил руку на край ящика. На пороге появился алькальд. Левая щека у него была выбрита, а на правой, вспухшей и больной, топорщилась пятидневная щетина. В тусклых глазах дантист увидел долгие невыносимые ночи. Кончиками пальцев он задвинул ящик и мягко сказал:
– Садитесь.
– Доброе утро! – сказал алькальд.
– Доброе! – ответил дантист.
Пока кипятились инструменты, алькальд откинул голову на спинку кресла, и ему немного полегчало. В нос бил ледяной запах. Кабинет был бедный: деревянное кресло, бормашина с ножным приводом, фаянсовые сосуды в застекленном шкафу. Между креслом и окном полотняная ширма в человеческий рост. Услышав, что дантист подходит, алькальд сжал пятки и открыл рот.
Дон Аурелио Эскобар повернул голову алькальда к свету. Осмотрел больной зуб и осторожно надавил пальцами, приводя челюсть в нужное положение.
– Придется без обезболивания, – сказал он.
– Почему?
– Потому что там абсцесс.
Алькальд посмотрел ему в глаза.
– Ладно, – сказал он и попробовал улыбнуться. Дантист не улыбнулся в ответ.
Он поставил на рабочий стол судок с прокипяченными инструментами и холодными щипцами вытащил их из воды, все так же неспешно. Носком подтянул к креслу плевательницу и отошел к умывальнику. На алькальда он не смотрел. А тот следил за всеми перемещениями дантиста.
Болел нижний зуб мудрости. Дантист расставил ноги и сжал зуб горячими щипцами. Алькальд вцепился в ручки кресла, изо всех сил напряг стопы и ощутил леденящую пустоту в почках, но не испустил ни вздоха. Пока что дантист просто поворачивал запястье. Без злобы, скорее с горькой нежностью он сказал: