Но я отвлекаюсь, а меж тем началось все часов в одиннадцать или даже двенадцать, в день, когда большинство будильников во всем мире важно хранит молчание - в субботу, самым обычным субботним утром, каким часто начинаются самые необычные субботы... впрочем, как и самые обычные тоже. В этом их беда - никогда не знаешь, чего ожидать.
Попив чаю с печеньками, которые в большинстве своем походили формой на всевозможных существ из параллельного мира, хотя в некоторых из них при хорошем воображении и можно было различить мартышку или бегемота, я вышел во двор. На синем термометре у окна в веранду было уже двадцать семь градусов. Я сорвал яблоко с ветки над самой головой, откусил несколько раз кисловатый, зеленый плод и зашвырнул его в столб линии электропередачи, но чуть-чуть не попал, яблоко глухо упало на пыльную дорогу, и в стоячем воздухе как будто бы послышалось эхо. Уже через секунду на улицу снова вернулась солнечная и теплая тишина. У Петра Данилыча за забором яблони были какого-то скороспелого сорта, он уже не раз приглашал меня отведать его яблок, и я никогда не отказывался.
Перемахнув через невысокий забор в этот раз без приглашения, я увидел его прибранный с некоторой педантичностью двор. Ненужные доски и бревна были сложены в дальнем конце двора под навесом из шифера, там же был небольшой участок клубники, правее гараж, травы почти нигде не было, а через самую середину двора проходила широкая бетонная дорожка. Сорвав яблок и смачно откусив, так что весь рот залило сладковато-кислым соком, я заметил, что в фундаменте дома открыта маленькая квадратная дверца, ведущая в подпол. Подойдя, я присмотрелся и увидел, как из темноты на меня кормой вперед надвигается Петр Данилыч в своих старых синих штанах и необъятной клетчатой рубахе на широкой спине.
Выбравшись и распрямившись, он отдышался, машинально и не глядя отряхивая свободной правой рукой серые от земли колени, и в каком-то недоумении уставился на пыльный предмет в другой своей руке, меня он как будто и не видел. Грубоватое от не самой легкой жизни и близкой старости, но все такое же открытое, как и в прежние времена, лицо его застыло в оцепенении и было все в едва различимых мурашках. В левой руке, волоски на которой тоже чуть приподнялись там, где рукав был завернут, он держал деревянную коробку из-под старых маленьких шахмат, которая раскрываясь, должна была превращаться в доску для игры.
- Привет, Лёвка, пойдем в дом, - сказал он мне каким-то ненадежным голосом и в задумчивости, словно что-то припоминая, пошел к задней двери в дом, перед которой примостилось маленькое крылечко в четыре ступени и с простенькими перилами лишь с одной стороны, мне всегда казалось, что крылечко это взято от какого-то другого дома.
Я пошел за ним, быстро и не жуя кусая и кусая яблоко, чтобы входя в дом уже выкинуть огрызок. Кряжистая фигура Петра Данилыча меланхолически шагала впереди. Тогда, в двенадцать лет, он мне казался невероятно огромным и необъятным. Роста он был не очень уж высокого, чуть больше, чем метр восемьдесят, но при этом широк в плечах, да и вообще - он был большим. Тогда ему было около шестидесяти, и выглядел он стареющим крепким мужиком, с животом, с морщинами, но все еще сильным и бодрым. Мне всегда нравились его внутренняя уверенность и еще какая-то искра, которая как будто бы тлела в нем, ожидая своего часа, чтобы разгореться.
Еще с самого первого моего приезда в деревню у нас с Петром Данилычем установились какие-то очень уж уважительные отношения, чуть ли не до официальности. Когда в какой-либо день мы встречались с ним в первый раз, он почти неизменно обращался ко мне со словами: «Ну здравствуй, Лев Палыч», - или: «А вот и Лев Палыч пожаловал», - это он обычно говорил, если был не один. Особенно он любил так говорить, когда я был совсем маленький, лет пяти-шести, и делал он это с каким-то ироничным самодовольством и удовольствием. Мои родители всегда обращались к нему по имени отчеству, вслед за ними и я стал называть его также, но постепенно все это немного сгладилось, я из Льва Палыча стал временами превращаться в Лёвку, а Петр Данилыч - в дядь Петю, но совсем от обращений по имени отчеству мы не отказались, особенно при первой встречи. Это было нечто вроде ритуала уважительности, и нам обоим это нравилось.