Подписанные бумаги Маргит принесла доктору.
— Его превосходительство завтра собирается ехать в Шомошбаню, — доложила она доктору. Ремер оторвал взгляд от кипы бумаг, сдвинул на нос очки и поверх них посмотрел на Маргит.
— Слава богу. Вероятно, понадобилось сто пенге.
Маргит почтительно ухмыльнулась, но смолчала. Она твердо усвоила правила приличия в разговоре между начальником и подчиненным, которому первый выдает свои мысли. Ее ухмылка означала, что она находит весьма забавной реплику господина директора: я, дескать, тоже заметила, что его превосходительство господин Карлсдорфер передергивает с дорожными счетами. Делать свои замечания вслух — значит разрешать себе недопустимую фамильярность.
— Все подписал? — спросил господин доктор.
— Все.
— И прошение о валютной отсрочке?
— Подписал.
— И что-нибудь сказал при этом?
— Даже не заметил.
На сей раз ухмыльнулся господин доктор.
— Ладно, Маргитка. Позвоните Тибору Кеменешу и сообщите, чтобы они прислали человека за прошением. Почту я просмотрю после обеда. Вы очень проголодались?
Этот вопрос он задавал всегда в полдень. И он означал: мне не хочется, чтобы вы шли обедать вместе со всеми, ведь другим не обязательно знать о лондонской переписке. И неизменно следовал один и тот же ответ: «Диктуйте, господин доктор, я пообедаю позже». Маргит тут же брала тетрадь для стенограмм, несколькими значками помечала знакомый адрес: Г. Ремер и А. Хофхаузер, Лондон, Гемпштедт Сквер 4. И, как будто в этом была надобность, исключительно для порядка приписывала рядом: через Стокгольм. Но, прежде чем приступить к стенографированию, она выходила в среднюю комнату и проверяла, все ли ушли обедать.
Каждый день ровно в два часа большая комната действительно становилась пустой, только по оставшимся на письменных столах вещам можно было определить, кому принадлежало то или иное место.
Здесь стояли пять письменных столов, два у окна, три посередине. Один из столов возле окна принадлежал некогда Дюси Вайсу, умершему еще в тридцать восьмом году во время операции почек. Ныне этот стол по наследству перешел к новому главному бухгалтеру Миклошу Кету, тридцатишестилетнему шатену в очках, дальнему родственнику Ремеров. Кет был не в меру педантичен. Он мог замучить любого практиканта за какой-нибудь смятый лист бумаги. На его черном резном письменном столе были искусно расставлены в ряд красные карандаши, стояла картотека. К чернильному прибору была прикреплена большая визитная карточка, на которой значилось: «Главный бухгалтер фирмы, начальник отдела сбыта Миклош Кет».
У второго окна за светлым, в модном стиле письменным столом сидел Дердь Татар. На его столе никогда ничего не лежало, кроме серой папки с надписью крупными печатными буквами: «Начальник отдела материального снабжения, референт по вопросам государственной мобилизации, начальник ПВО Дердь Татар».
В каких-нибудь полутора метрах от начальников скромно стояли сдвинутые столы молодых чиновников. За расшатанным столом, покрытым зеленым сукном, восседал молодой практикант Эмиль Паланкаи. Паланкаи не обращал внимания на свое рабочее место, равно как и на всю контору. Почетная обязанность вносить в особую книгу входящие и исходящие счета совсем не вдохновляла его.
Являясь утром в контору, Паланкаи сразу же садился за стол, доставал учебник японского языка и с усердием погружался в учебу. Он твердо верил, что в скором времени будет установлена венгерско-японская граница и тогда он будет по меньшей мере послан в Токио, если не станет министром иностранных дел. Паланкаи носил форму, причем придуманную им самим особую форму командира бойскаутов, из черного сукна, с многочисленными золотыми кисточками, звездами и нашивками, а на петлице — символом победы «V». Дополняли этот наряд сапоги и шапка «Турул». Как-то раз он явился в контору с нарукавной повязкой ннлашистов[6], но по обоюдному требованию Карлсдорфера и Ремера вынужден был спрятать ее в карман. Он затягивал поясной ремень до такой степени, что, казалось, вот-вот тонкая талия сломается и верхняя часть туловища отделится от нижней. Худое лицо этого тщедушного юноши было усыпано множеством прыщей, над которыми возвышался большой горбатый нос. Раньше у него был прямой, красивый римский нос, но как-то раз во время лыжной прогулки в Семмеринге он налетел на дерево, сломал себе левую ногу и разбил нос. Эта трагедия — что касается, конечно, носа — потрясла его до глубины души. Он любой ценой хотел доказать, что за его не совсем арийской внешностью скрывается пламенное сердце расиста. Начиная с пятого класса гимназии Паланкаи работал над грандиозной монографией под названием «Венгры — самая благородная раса». Этим трудом он собирался доказать, что господствующая прослойка англичан, французов, голландцев и всех других культурных наций произошла от венгров. В английском языке он уже нашел доказательства этому. Английское слово «элевен»[7] которое, правда, вырождающиеся альбионцы произносят как «илевн», несомненно, венгерского происхождения. Этимология проста. Примерно тысячу лет назад, во время великого переселения народов, сто венгерских всадников отправились в путь с намерением завоевать Англию. После тяжелых и героических сражений из ста человек одиннадцать попали на английскую землю живыми. Они положили начало английским королевским фамилиям, поэтому память о них хранится в слове «элевен», и поэтому на языке англичан это слово означает «одиннадцать»… Или кто стал бы оспаривать, что члены династии Тюдоров, то есть Тюдоры, по всей вероятности, находятся в родстве с венгерскими «тудорами»?[8] Во французском и голландском языках он пока еще не выискал доказательств своей теории, но ведь сейчас, в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Паланкаи всего лишь девятнадцать лет! У него еще хватит времени продолжать свои изыскания, пока он станет дедушкой!
Кроме главного своего труда, Паланкаи работал и над более коротким научным исследованием, для которого пока придумал только название и план. «Евреи — кровопийцы чистокровных арийских народов». В пункте первом его плана значится: «Можно ли считать еврея человеком?»
Но однажды судьба зло посмеялась над ним. В одно прекраснее весеннее утро, когда он, спрятав в книге исходящих счетов свои научные заметки, как раз трудился над упомянутой выше «философской темой», на его письменном столе зазвонил внутренний телефон. Его превосходительство Карлсдорфер вызывал Эмиля к себе. Поскольку Карлсдорфер имел обыкновение приглашать к себе чиновников только в редчайших случаях, то уже сам по себе этот факт был из ряда вон выходящим. Паланкаи неохотно повиновался, отложив на более поздний срок разгадку важнейшего биологического вопроса.
— Прошу вас, дорогой господин Паланкаи, — обратился к нему Карлсдорфер, — будьте так добры, сходите в городскую управу и передайте, пожалуйста, это письмо господину бунчужному витязю Чаба Хайтаи.
Паланкаи поморщился, он ведь не чиновник на побегушках, а начальник бойскаутов и студент университета. Но весеннее солнце так ярко светило, что куда приятнее было прогуляться по проспекту Андраши, чем сидеть здесь, в этой замызганной конторе, поэтому он без возражений взял письмо Карлсдорфера и ушел.
Через полчаса он вернулся, и с позором. Бунчужный витязь Чаба Хайтаи страшно разгневался оттого, что Паланкаи не назвал его почтеннейшим господином. Он выхватил из рук начальника бойскаутов письмо, а его самого выгнал вон. Карлсдорферу позвонил по телефону и попросил, чтобы в другой раз не присылали писем с такими носатыми, невоспитанными еврейскими щенками. Кровно обиженный Паланкаи уселся за свой письменный стол и ответил на первый вопрос своего произведения: «Нет, евреи ни в коем случае не могут считаться людьми». И тогда же дал клятву подвергнуть свой нос — совсем как у Сирано де Бержерака — операции.
6