Глаза Карлсдорфера метали молнии.
— Благодарю за добрые советы, господин управляющий. Но я остаюсь на месте. Не поеду в Кесег и никуда вообще не поеду. Могу вас заверить, что завод тоже не будет вывезен. Ни один ржавый гвоздь, ни один кирпич. А об уходе в отставку и обо всем этом паршивом деле я не хочу больше слышать. Немедленно же продиктуйте Мариаш опровержение на клевету в официальном вестнике и принесите мне почту.
Татар выбежал за почтой. Карлсдорфер позвонил в министерство внутренних дел, но зятя уже не застал.
Доктор Бардоци не успел отругать своего тестя, как тут же пожалел. Зачем было ссориться со стариком? Будет тот генерал-директором Завода сельскохозяйственных машин или нет, что ему от этого?
Он взял шляпу и поспешно вышел на улицу. В кабинке портье никого не было, дядюшка Конта больше не кланялся. В министерство входили и выходили люди, но никто и не собирался приветствовать господина советника; более того, все делали вид, будто не замечают его.
Бардоци пересек площадь Дис, затем пешком направился вниз по лестнице. В бытность свою молодым чиновником он всегда останавливался на верхней ступеньке лестницы и с гордостью смотрел на город. На бледно-голубую ленту Дуная, на приветливо и чисто улыбающиеся даже сквозь туман и дым крыши домов. «Это мое царство, — размышлял он в такие минуты. — Могу стать всем — главным советником, начальником главного отдела, может быть, даже статс-секретарем…» И вот теперь он снова задержался на верхней ступеньке и пристально посмотрел перед собой, но город скрывался в тяжелых тучах, был холодный, мрачный и враждебный. Дома, Дунай, гора Геллерт — все останется здесь. Только он убежит отсюда. А что он увезет с собой? Что? Каким он был счастливчиком, когда получил руку дочери начальника Государственного строительного управления его превосходительства Арманда Карлсдорфера. Как шикарно жили Карлсдорферы! Они занимали весь первый этаж дома на улице Дамьянича. Девять комнат, увешанные картинами, коврами, огромными серебряными блюдами, тонким, как яичная скорлупа, прозрачно-голубым фарфором. А в Геде им принадлежал огромный, раскинувшийся до самого Дуная фруктовый сад с полукилограммовыми зимними грушами, сладкими как мед, розовыми гроздьями винограда, фиговыми деревьями, крупными, с кулак, орехами — настоящий земной рай. А связи его превосходительства — он ездил в Алчуг на охоту в поместье эрцгерцога йожефа… Илонка Карлсдорфер, правда, на три года была старше Бардоци, но выглядела гораздо моложе. В министерстве с восхищением поздравляли его с удачным браком. Десять тысяч пенге приданого его превосходительство честно отдал Бардоци, но дальнейшие расчеты зятя пошли прахом. Сразу же после выхода замуж единственной дочери Карлсдорферов в их квартире на улице Дамьянича перестали устраивать домашние балы. Прекратились частые пирушки, не стали устраиваться именины, его превосходительство годами расплачивался за десятитысячный кредит, который он получил под фруктовый сад в Геде и семейные драгоценности. Старик даже не представил зятя эрцгерцогу Йожефу, так как еще до свадьбы поссорился с его высочеством. Как-то раз, охотясь в алчутском имении, господин Карлсдорфер застрелил очень красивого оленя. Он надеялся, что после охоты эрцгерцог пришлет ему рога, но вместо этого его высочество лично позвонил по телефону и с возмущением отчитал Карлсдорфера за то, что тот осмелился убить лучшего оленя перед самым носом у эрцгерцога и герцогов. Карлсдорфер готов был задохнуться, он покраснел, вспотел от гнева, затем закричал в телефон: «Если вам не нравится, то в другой раз не зовите».
И его больше не стали звать. Постепенно от него отказались знатные приятели. По воскресеньям за обедом собиралась только семья. Бардоци не выносил этих обязательных обедов. Не любил вкуса блюд, овощей со сметаной, майораном, лавровым листом, пирогов с запахом аниса, не любил дичи. Бардоци ценил только паприку и лук, за тарелку рагу из свинины или за тушеную говядину с черным перцем он готов был отдать все пирожки с творогом. Он не любил вина, разбавленного минеральной водой. Но больше всего его тяготили нескончаемые рассказы об оккупации и политические рассуждения самого Карлсдорфера. Он назло старику возражал ему и, как только выпивал черный кофе, сразу вскакивал со стула и обиженно убегал. Илонка плакала сначала у родителей, а вечером у себя дома, когда между ними затевалась ссора. На следующей неделе снова начинались просьбы, мольбы, уговоры, что так поступать нельзя, что мама будет очень огорчена…
Ну что ж, по крайней мере прекратятся воскресные обеды у тестя, раз и навсегда кончится эта жалкая жизнь. Он уедет отсюда, и уедет не с пустыми руками!
На площади Свободы неподалеку от Национального банка расположился взвод хмурых немцев с зенитной пушкой. Они равнодушно следили за длинным караваном грузовых автомашин, направляющихся в Буду. Все уходят, все увозят из этой страны. Может быть, Немешчани тоже уехали?
Но нет. Друга своего он застал в его старом рабочем кабинете.
Если бы возле окон не лежали мешки с песком и сквозь кружевные занавеси не проглядывал рулон черной бумаги для затемнения, можно было бы, пожалуй, подумать, что вокруг царит мир. Сигареты, джин, крепкий черный кофе…
— Ну-с, дорогой Дюрка, чем порадуешь?
Кресла здесь такие мягкие, что прямо тонешь в них. Костюм у Немешчани тоже из чистой шерсти и прекрасно скроен. Рюмки из хрусталя. На стене писанная маслом картина: на окутанную синим дымом комнату пристально взирает какой-то господин в вишневом ментике и шапке с перьями. Как здесь все хорошо!
— Ну-с?
— Видишь ли, в чем дело… мой тесть Арманд Карлсдорфер, как тебе известно, был генерал-директором на Заводе сельскохозяйственных машин. Но вчера подал в отставку. Об этом уже есть сообщение в официальном вестнике.
— А он не собирается взять свои слова обратно?
Бардоци пожал плечами.
— Возьмет или не возьмет, этого я не знаю: рассчитывать на это нечего. Да, пожалуй, и лучше, что старик подал в отставку. Сожалею, что приходится говорить подобное, ведь речь идет о моем тесте. Но ничего иного я сказать не могу. Он не разбирается в характере событий, совсем не понимает, что руководство предприятием… Эх, одним словом, тщетно я пытался втолковать ему, что ныне у нас не может быть иной цели, кроме всемерного служения тотальной войне. Верно?
— А как же иначе? Именно так.
— На практике это означает, что ценности необходимо вывозить на запад, причем, я так думаю, обязательно под контролем такого лица, имя и политическое поведение которого не вызывают никакого сомнения.
— Да, это верно. О каком предприятии идет речь?
— О Заводе сельскохозяйственных машин.
— Так. Ты поступил весьма любезно, что предупредил меня. Мы очень тщательно изучим это дело и найдем подходящую кандидатуру. Еще налить?
Бардоци придвинул рюмку, но рука его так дрожала, что кольцо застучало по стеклу.
— Кстати, как дела дома, Дюрика?
— Спасибо. Так себе. Живем помаленьку, — ответил Бардоци с унылым видом и посмотрел на прозрачный, как вода, джин. Да, тут он основательно промахнулся.
— Я отослал свою семью в Сен-Готард. А вы?
— Еще не знаю, — сказал Бардоци. — Не знаю. Сейчас, право, не знаю, что и делать.
— Ничего не скажешь, тяжелые времена.
— Да.
Наступила минута тягостного молчания. Бардоци понимал, что пришло время встать и проститься. Он и сам всегда поступает точно так же: сидит, откинувшись на спинку кресла, выпятив губы, и рассеянно смотрит в пространство, стуча по столу пальцами в ожидании, когда же наконец уйдет к черту посетитель. Но как уйти, если ему не удалось еще поговорить о самом главном? Он готов свернуть ему голову.
— Послушай, — неожиданно заговорил Немешчани, — я подумал сейчас, что не так-то легко откопать подходящего человека. Ты, наверное, знаешь этот завод… если бы ты, скажем, взял на себя…
— Изволь, а почему бы нет, если речь идет об интересах государства, — быстро ответил Бардоци и, схватив бутылку с джином, сам налил обе рюмки.