Из письма Фёдора Дмитриевича своему отцу в Россию:
— "…Третью неделю я обретаюсь в этих белых комнатах. Не могу сказать, что мне скучно, все эти дни было не до этого — приступы дурноты при движении головой не прекращались и конца этому не было. И так это выматывало… Я честно выполнял все предписания старика Гриссо (интереснейшая личность!), и чувствую, что, как будто, оживаю. Боюсь сглазить, но немного полегчало… Иногда уже можно внимательно оглядеться — под окном у меня большой куст с яркими цветами, вдалеке узкой полосой синеет море. Только кораблей наших здесь уже нет, снялись на днях. Это печально, папа. Незадолго до этого приезжал Серёжа проведать меня, привёз гостинчик — в походном железном термосе, в каких солдатам на позиции кашу носят — огненный борщ. С какой-то пампушкой. Сказал, на камбузе специально испекли. Очень трогательно. И грустно. Говорили о наших, всех вспомнили. Посидел он у меня с час, простились как-то странно и неловко. Когда ещё увидимся? А ведь он чувствовал тогда, за рождественским столом, помнишь? ах, да, ты к тому времени уже ушёл, — он говорил нам, что времена наступают зыбкие, и мир наш хрупок… Как в воду глядел. Тревожно мне что-то… Вот, вспоминаю, сколько времени я не был в родном доме, а здесь все какая-то казёнщина и суета! Мне очень хочется увидеть и обнять всех вас, побаловать Серёжиного сынка и Колькину малышку!
Да, ну, так вот… Эскадра наша ушла отсюда 6 февраля. Мне было разрешено их всех проводить и в какой-то жалкой коляске вместе со стариком Гриссо мы приехали утром в рыбацкую деревушку, откуда были хорошо видны корабли на рейде, и где мы простояли до того момента, когда они скрылись за горизонтом… Доктор трогательно меня опекает, говорит, что я очень похож на его покойного сына. То-то он так на меня смотрел первые дни, а потом не отходил, пока мне не полегчало.
Николая видел мельком. Он примчался буквально на пару минут, был послан за чем-то в город и специально сумел сделать крюк, чтобы меня обнять. Так он сказал. Был очень взволнован и, как мне показалось, счастлив. Дал мне несколько писем — для тебя, Анюты и сестёр. Я их посылаю тебе вместе со своим. Как же я понимаю моего дорогого Колю, и как же я рад, что такая у них с Аннушкой любовь… Извини, папа, не умею я писать об этаких чувствах, может быть потому, что меня это пока не коснулось, да и косноязычен. Но когда думаю о том, какими разными дорогами люди приходят к счастью, на душе делается тепло и покойно…"
Море С., 15 мая 1905 года
На вторые сутки боя флагман Второй Дальневосточной эскадры "Князь Суворов" представлял собой чёрную клубящуюся тучу, внутри которой вспыхивали красным разрывы вражеских снарядов. Одиннадцать броненосных японских кораблей под командованием четырёх(!) адмиралов, обнаружив в рассветных сумерках поврежденный накануне русский флагман, обрушились на него с новой, невиданной силой, будто и не было вчерашнего, гибельного для эскадры Зиновия Рожественского, сражения. "Князь Суворов" давно уже потерял ход, на плаву держался каким-то чудом, сотрясаясь от попаданий, и только изредка посылало врагам снаряд за снарядом единственное, оставшееся целым, кормовое орудие. Внутри этой страшной тучи корёжилась броня, полыхал огонь, рушились трубы и мачты, пар хлестал из перебитых трубопроводов… Но последнее орудие стреляло, а это значило, что кто-то его наводил на близкого врага, задыхаясь от ярости и дыма. В грохоте боя, среди растерзанных тел, скользя непослушными ногами в лужах машинного масла и крови, падали и умирали последние, оставшиеся в живых, моряки. Где был в эти трагические часы лейтенант Сергей С., кто-нибудь слышал его голос? Пытался ли он отдавать команды на палубе обреченного корабля или, может быть, просил о помощи, истекая кровью? А может быть, молился, призывая милость небес на свою жену и маленького сына? Никто этого не знает. Те, кто видел его последними, скорее всего уже мертвы, а если и живы, то напрягают последние силы, цепляясь за жизнь, и теряют голос, молясь или матерясь, и поднося снаряды…