Все еще чувствуя на себе взгляды и пытаясь произвести впечатление, что он занят важным делом, Эдвин продолжает шагать и на каком-то расстоянии сворачивает к стоящим стеной деревьям. Он никогда не заходит в чащу, потому что боится встретить медведя или пуму, но сейчас лес обладает необъяснимой притягательной силой. Он решает сделать сотню шагов, не более. Отсчитав сто шагов, он, возможно, успокоится. Счет всегда действовал на него умиротворительно. Если он сделает по прямой сто шагов, то едва ли заплутает. Заблудишься – погибнешь. Это очевидно. Здесь всюду погибель. Нет, неверно. Это место не гиблое. Оно равнодушное. Безучастное к тому, выживет он или сгинет. Лесу безразлично, какая у него фамилия, где он учился. Лес его даже не заметил. Эдвин несколько смущен.
Врата леса. Эти слова сразу приходят на ум, но Эдвин не помнит, где он их слышал. Похоже, они из книги, прочитанной в детстве. Деревья здесь старые и огромные. Кажется, что вступаешь в собор, если бы не густой подлесок, через который приходится продираться. Он останавливается, едва сделав несколько шагов. Видит прямо перед собой клен, такой большой, что вокруг него образовалась поляна, которая представляется ему заманчивой целью – он решает прогуляться до клена, выйти из подлеска и остановиться на миг. Затем он сразу вернется на берег и больше никогда не вой-дет в этот лес. Это приключение, говорит он себе, но не чувствует ничего приключенческого, кроме оплеух, отвешенных ветками кустарника.
Он пробивается к клену. Здесь тихо. Вдруг он явственно чувствует, что за ним наблюдают. Оборачивается. В ярдах десяти, несуразный, словно призрак, стоит священник. Он старше Эдвина, ему, наверное, за тридцать. У него очень коротко стриженные черные волосы.
– Доброе утро, – говорит Эдвин.
– Доброе утро, – отвечает священник, – и простите меня, я не хотел застать вас врасплох. Я люблю здесь прогуливаться время от времени.
В его акценте есть нечто неуловимое для Эдвина… говор не совсем британский, но и не какой-то другой. Может, он из Ньюфаундленда, как его домовладелица в Галифаксе.
– Здесь умиротворенное местечко, – говорит Эдвин.
– Да, вполне. Не буду прерывать ваши раздумья. Я возвращался из церкви. Может, зайдете попозже?
– Церковь в Кайетте? Но вы не наш священник, – говорит Эдвин.
– Я – Робертс. Заменяю отца Пайка.
– Эдвин Сент-Эндрю. Очень приятно.
– Взаимно. Хорошего дня.
Похоже, священник привык ходить сквозь подлесок не больше, чем Эдвин. Он продирается сквозь деревья, и через несколько минут Эдвин снова остается в одиночестве, глядя вверх сквозь ветви. Делает шаг вперед…
…во вспышку черноты, как внезапную слепоту или затмение. Ему мерещится, будто он попал в огромное помещение, нечто вроде вокзала или собора; доносятся звуки скрипки, вокруг люди, затем необъяснимый звук…
Когда он приходит в себя, то оказывается на берегу, коленопреклоненным, на грубых камнях, его тошнит. Он едва помнит, как удирал из леса, ослепленный ужасом, кошмаром тьмы и размазанной зеленью, с исхлестанным ветками лицом. Он поднимается и шаткой поступью идет к кромке воды. Заходит в воду по колено – внезапный холод восхитителен, это вернет ему здравомыслие – приседает, чтобы смыть рвоту с лица и рубашки, затем его сбивает с ног волна. Он встает, поперхнувшись морской водой, промокший до нитки.
Он один на берегу, но замечает движение среди домов Кайетта поодаль. Священник исчезает в белой церквушке на холме.
Когда Эдвин добирается до церкви, дверь приоткрыта, в помещении пусто. Дверь за алтарем тоже открыта, и в проеме он видит несколько надгробий в зеленой тиши маленького кладбища. Он протискивается в последний ряд скамей, закрывает глаза и опускает голову на руки. Церковь такая новая, что в ней еще витает аромат свежей древесины.
– Вы упали в океан?
Голос мягкий, акцент по-прежнему нераспознаваемый. Новый священник – Робертс, припоминает Эдвин – стоит в конце его ряда.
– Я присел в воду, чтобы смыть рвоту с лица.