Вдоль стен отцовских апартаментов и на большей части пола стояли, раскачиваясь, стопки книг. Адам осторожно пробирался через этот мегаполис из вавилонских башен, где выпавшие страницы валялись на полу, а легкие пылевые вихри разносили мускус. Обрывки невостребованных мыслей крутились, словно перекати-поле. Золотые рыбки суетливо сновали из одной расщелины в другую. Это была отцовская величественная обитель знаний, в которой его яйценосный разум высиживал зародыши своих идей. Извивающиеся хребты башен могли рассказать о хиромантии, актинобиологии, краниологии, астрономии и криптозоологии. Ни одна из областей науки не имела противопоказаний, не была четко выраженной или наоборот. На самом деле, чем замысловатее предмет, тем с большим наслаждением отец раскрывал его потенциал, чтобы явить миру фактическое. Все его великие открытия стали следствием тщательного смешивания обоих ингредиентов.
Идя на цыпочках в зыбком гроте из позолоченных книг, Адам приблизился к отцу, сидевшему за письменным столом. Сгорбленный, с изогнутым телом, он напоминал осиротевшего птенца. Он, несомненно, попал в плен всепоглощающей головоломки, которая, Адам знал это наверняка, была философской или математической. Когда отец обернулся, глаза его были бесформенными, сфокусированными одновременно на всём и ни на чем, слепые, но всезнающие. Адам понял, что они закрыты, и лишь его уши или чувство пещерного животного улавливали чье-то неясное присутствие. Возможно, он медитировал над черно-синими венами, вмурованными ему под кожу. Что могла рассказать ему собственная кровь? Где-то в этих клетках ДНК предсказывала прошлое и будущее, а из их перекачки и состояло настоящее. Генетика и гематология являлись лишь частью космической картины. Флебология была необходима для поддержания конструкций, окольцевавших драгоценную жидкость. Подойдя ближе, Адам положил руку на отцовскую спину, ощущая затвердевший, напоминающий мешок из-под картошки материал его темно-коричневого комбинезона для прыжков. От отца пахло чем-то металлическим. Он устремил взгляд в стол, уперев большой палец в височную впадину, оставив кончики остальных вдоль венечного шва, из чего можно было сделать вывод, что френология некоторым образом объясняет ситуацию.
— Отец.
На этот раз он повернулся куда поспешнее и открыл гетерохроматические глаза, одновременно с этим вздохнув: в свинцовом лесу его левой радужки читалась иридиология, в красноглинистой пещере правой — офтальмология. Вздох также — разве бывает иначе? — свидетельствовал о пульмонологии. Объектом его назидательной жажды на самом деле являлся не страх смерти, а страх, что болезнь охватит тело. Отец был ипохондриком, желавшим освободиться от своей телесной формы.
— Было б легче жить, сохранив лишь жизнедеятельность мозга, — сказал он однажды Адаму перед тем, как стать герметичным в поисках герметизма. — Не нужно пить… Гидрология. — Не нужно есть… Гастрономия. — Не нужно спать… Полисомнография. — Всё, что нужно, — лишь сознавать.
— Что сознавать? — спросил Адам.
Отец положил руки ему на плечи: «Всё».
Сейчас, когда глаза отца зафиксировали присутствие сына, он улыбнулся, и мышцы его щек задрожали от усталости. Его лоб, уши и руки усеивали веснушки, как и промежутки между пальцами, которыми он ловко прикрыл рисунок так, что Адам едва успел различить человеческий скелет. Другой рукой отец сгреб книжку в пятнах плесени и спрятал всё изображение, оставив лишь кое-какие записи. Но его почерк практически невозможно было разобрать — следствие суеты пальцев, пытающихся каракулями передать мысль, чья продолжительность жизни короче, чем у поденки. Эти наброски в стиле да Винчи, записи и блокноты, которыми был завален весь стол, напомнили Адаму весь тот хлам на столах времен его детства, но никогда в таком огромном количестве, в стопках, наклонившихся так угрожающе, словно Пизанская башня. Когда однажды маленький Адам набрался смелости тайком узреть содержание одной из них, его охватил благоговейный страх при виде иероглифов и морфологических схем. Он подумал, что они не от мира сего, но в глубине своего замешательства он всё же чувствовал, что это светокопии существования и искры эпистемологии.
— Адам, — сказал отец и сглотнул, кадык с трудом скользнул вверх под дряблой кожей. Зажмурив глаза, он словно пытался отделаться от призрачной фигуры сына, этого подменыша. — Это ты?
— Решил заглянуть проверить, как ты.
— Эге. — Отец медленно возвращался в реальный мир, не столько пробуждение, скорее нежелание вспоминать о прежней жизни. — Ты же знаешь, я сам могу о себе позаботиться. Присаживайся.