Отец откинулся в кресле и отодвинул в сторону часть педагогического барахла. Адам вытащил из-под завалов стул и, повинуясь усилию тщедушной руки, сжимающей ему предплечье, сел рядом с отцом, который сразу стал прикрывать книгами по остеологии и хирургии видимую часть своей работы.
— Что это за книги? Ты болен?
— Я болен с детства. Болезнь не дает мне остановиться.
— Не говори так.
Несмотря на то, что он практически являлся узником своего жилища, лицо его было загорелым до неясной кислотной матовости. Свидетельство всего того времени, что отец провел в пограничной зоне атмосферы под дождем излучения.
— Я рассматриваю болезнь как нечто непостоянное, как это обычно и кажется, но последняя, увы, растягивается до конца, не так ли? — Он задумался над этой теорией. — Не слушай меня, я… я зашел в тупик.
Адам подпер кулаком челюсть: «Значит ты всё-таки над чем-то работаешь?»
— Для этого требуется всё, что я знаю, даже больше, гораздо больше. Насколько я понимаю, ходят слухи.
Адам думал об одержимости отца тем, как решать проблемы, будь то логические или парадоксальные, практические или теоретические. Его маниакальный характер придавал схеме создания некое изящество в обмен на энтропию как разума, так и тела. Он отдавал всего себя вселенной.
— О тебе все беспокоятся, отец.
— Передай им, что не стоит. На кону грандиозное открытие.
— Ты о чем?
Страницы продолжали сыпаться, и, когда они соприкасались, звучала тихая мелодия бумажных обрывков.
— Я не могу… не хочу говорить об этом. Мне необходимо чем-то отвлечься.
— Здесь ты его не найдешь.
— Я не могу уйти, пока не могу.
Он резко вдохнул, и плавающие в свете пылинки роем рванули ему в ноздри. Последующий за этим кашель он задушил ладонью.
— В промежутках между своими мыслями — своей работой — я наслаждаюсь самыми изысканными из воспоминаний… когда ты рос, я понимал, что не знаю всего. Настойчивость твоих «Что», очарование твоих «Как», бесконечность твоих «Почему». И я до сих пор не знаю. Если знать всё, в чем тогда предназначение языка? Загадка необходима. Ты объяснил мне значение постановки вопроса. Я старался, как мог, отвечая тебе. Когда ты был такого роста, — он жестом показал стопку в девятнадцать книг, — я рассказал тебе, что солнце — это звезда, и что звезды — это горнила, где готовятся тяжелые элементы. Из которых сделаны мы. То, что я знал, вызвало у тебя миллион вытекающих из этого вопросов. То, чего не знал, породило миллиард. — Он развел в стороны худые, словно фаланги, руки.
Адам улыбался, смущенный миниатюрностью образа требовавшего ответа мальчишки и собственной необузданностью, хотя испытывал при этом ни с чем не сравнимую ностальгию.
— Хочется верить, что я никогда не умолкал.
— Ты получил свою степень, и я по-прежнему этим горжусь. Как и твоей профессией журналиста. Разве она не завязана на вопросах?
— Не совсем, — возразил Адам. Разговор о работе невольно задел факт, который негласно опускался, что он не посвятил себя по примеру отца точным или гуманитарным наукам. Если бы он сделал это в любой должности, ему бы не были присущи такой фанатизм или страсть, как тогда, когда он еще оставался любопытным ребенком.
Воспоминания продолжали просачиваться сквозь отвердевшие складки отцовского гиппокампа.
— Меня звали Атомом. Небо, ветер, воздух — то была моя стихия. В интервью, ты знаешь эту историю, я описал свои ощущения во время падения — как отдельный атом в окружении других атомов. В этом заключалась вся прелесть. Я был одним из них, но не единственным. Ты же единственный в своем роде Адам. — Он как мог сдерживал слезы. — Ты родился таким крохотным, лицо — розовая карстовая воронка, глаза — просто точки света. Ты родился слишком рано, и поэтому первые несколько недель мне приходилось наблюдать за тобой, подвешенным в пузыре с ИВЛ. — Он нахмурился, и Адам заметил, что кожа у него потрескалась, как метаморфическая горная порода. — От тебя отходили трубки… Но посмотри сейчас, мое первое и единственное человеческое творение, мой крепкий сын.
— Это любопытно. Я видел сны, в которых нечто подобное на дерево вырастало у меня внутри. И я ощущал лишь тяжесть, грунт. Мои детские воспоминания похожи. Сплошь нечеткие расплывчатые ощущения.
— Чем это вызвано?
— Я не знаю. Это нормально?
— Я мало что помню из своего детства, но, нравится мне это или нет, я стар. Мне нужен определенный стимул. Но ты, ты молод. — Он запнулся, его губы составили вопрос, который предстояло вытолкнуть горлу. — У тебя было плохое детство?