Она и он. Ее и его. Их бытие напоминало две тени на влажной стене пещеры. Они не знали, если вообще знали хоть что-то. Они действовали неосознанно. Таращились. Мигали. Скользили кончиком языка по стенке зубов. Нежились в тепле вездесущего света. Ловили мимолетный запах неведомой листвы и глубоко вдыхали ее атомы. Любое самое незначительное движение, физическое или умственное, управлялось посредством ниточек. Потянулась, дернулась, одна вверху, другая внизу по сигналу таинственного внутреннего источника. Она, кем бы ей ни быть, сидела на пне, окруженная снимками с двойной экспозицией, где был запечатлен тускло-зеленый сад, и смотрела на него. Он, кем бы ему ни быть, сидел, поджав под себя ноги, на неимоверно мягком островке травы, похожей на ковер, и смотрел на нее. Они ни о чем не догадывались. Что бы это ни было, оно отражало то всеохватывающее слово: всё. Прошлое настоящее будущее. Здесь сейчас там потом. Единственный внешний ориентир в их распоряжении находился на пересечении взглядов. Ее устремлялся в сторону от его. За ним росло невзрачное деревце, ветки которого изогнулись до земли под тяжестью плодов. Она сказала ему, не шевеля губами, хотя это и было лишним: «Кусай».
Анемои[2]
Сон, запечатленный в сознании всего лишь несмолкаемым воем, в котором он и зародился. Песнь и вой, наполнившие небесами рот, и больше ничего. Сон, ничем, по большому счету, не запомнившийся, заполонивший всё, начиная от черепа, подобно свету, заключенному в сосуд прилегающих облаков. Он очнулся как раз вовремя, чтобы не испытать на себе гнев притяжения, и жестко приземлился на зеленом поле. Потрясенный, зато невредимый. Сюда, где вокруг белели песчаные лоскуты с редеющей травой, и приземлялся Чарльз с остальными парашютистами — каждый в свою точку ad infinitum[3]. Адам лежал на участке со свежей и густой травой, роса на которой напоминала россыпь капелек пота с его разболтанного дремотой тела. Он почувствовал в себе какую-то перемену, словно вследствие тектонического процесса он сдвинулся из-под осадочной породы окаменелой матки, набитой пылью и затменной жарой, и сам того не ведая и не желая, оказался вытолкнут на ослепительную поверхность. Может ли это быть тем, что люди называют Спасением? Перерождением? Рождением заново? Вторым появлением на свет? Или же это банальная функция организма для пробуждения после длительной спячки, мозг, завернутый в потроха?
Сгруппировавшись, Чарльз коршуном проскользнул над Адамом и приземлился в своего песочного ангела с фиолетовым куполом за спиной, что опадал, как легкое на выдохе. Он расстегнул ремни, сгреб парашют, ставший одномерным, не дав шанса прерывистому хилому дыханию его реанимировать. Розовая, как эмбрион, лысина Чарльза блестела на солнце и совершенно не вязалась с мощным телосложением бывшего вояки. С раскачивающейся охапкой нейлона на плече он приблизился к Адаму.
— Ты падал, как ебаная тряпичная кукла, — сказал он.
Адам сел, скрестив ноги, всем своим видом выражая недоумение и глядя со смятением неопытного йога, который так и не разобрал, достиг ли он просветления. Уставившись в небо, он начал расстегивать ремни. Пытаясь изображать равнодушие, Адам сказал:
— Да, ни благодати, ни грации.
— Давай без этого дерьма, соберись. — Он протянул руку, где жилы особенно выделялись на предплечье, словно завернутом в рыбацкую сеть. Адам ухватился за нее, и Чарльз помог ему подняться.
До них доносились звуки приземления, сначала глухой хлопок, затем шаги и наконец затухание парашюта. Очередной прыжок позади. Остается лишь подняться и свалиться вновь. Неподалеку был ресторан «Идеальное местечко», стеклянная стена и внутренний дворик которого выходили на зону высадки. Адаму стало интересно, сколько отказников по идейным убеждениям, как называл их Чарльз, заметили этот отвратительный прыжок, который едва не стоил ему жизни. Они были заняты посредственными гамбургерами и картошкой фри, горячими крылышками и салатом из сельдерея, обильно сдобренным соусом «Блю-чиз», попутно предаваясь вуайеризму, слишком трусливые, чтобы прыгнуть, однако достаточно любопытные, чтобы следить украдкой, довольствуясь жалкой подменой. Заведение само по себе было чем-то средним между баром и школьной столовой — скрежет и звон стекла, металла и пластика, пьяные споры и хохот.
А вдруг идейный отказник изменит свои убеждения и всё еще нерешительно, но таки заплатит, чтобы его пристегнули к Чарльзу или Реджинальду, или к кому-то другому, в зависимости от роста и веса, и он около минуты своей жизни будет нестись к земле в первый и последний раз.