Прошлое воскресенье — именно тогда я видел тот сон, 3 часа утра — самый разгар моего забытья. Какое совпадение, что я влетел в Солнце и за этим последовала сильнейшая вспышка. Это заставляет меня задуматься, и это могло бы многое объяснить, если бы часть меня, моя душа, или, может быть, дух, не была действительно вырвана и брошена, так сказать, в горнило. С тех пор, как я ее потерял, я чувствовал, что мой дух — спирит — уже не цельный, в любом смысле этого слова, кроме разве что спирта, который пьют, чтобы снять напряжение. Я еще не упоминал об этом, но могу сказать сейчас: я — алкоголик, успешно проходящий курс реабилитации, но, похоже, близок к тому, чтобы вернуть себе это позорное звание. Мне стоит невероятных усилий и Божьей помощи выпивать лишь время от времени, да и то не так, чтобы просыпаться по утрам с головной болью. Я опасаюсь, что этот спирт как плавное возмещение моего спирита приведет к тому, что я буду теряться не во снах и не в реальности, а в несравнимой бесчувственности. Я уже начинаю это ощущать. В одни дни я в силах противостоять этим порывам, в другие — нет. Но с течением времени я всё больше боюсь… я так одинок.
Одиночество не проходит. Напротив, с каждым днем только нарастает. Оно увеличивается, как разлом в груди. Я скучаю по ней. Я скучаю по ним обеим…
Каждый плод пребывает в сосуде-колыбели, плавая девять месяцев в укромном море, обеспечивающем его жизнедеятельность. У каждого ребенка есть мать. Пока я упомянул мать, свою бывшую жену Лили, лишь дважды. Раз — в самом начале этой черной тетради, еще раз — когда вспомнил имя дочери. Мысль о Лили причиняет боль, но, возможно, если я напишу о ней, это станет своего рода катарсисом. Тем не менее, во всё растущей пустоте каким утешением становится даже самый незначительный лучик света!..
Я тогда работал учителем английского в средней школе в Тиаро, собственно, там же числюсь и до сих пор. Хотя в школе мне и предоставили отпуск, я не особо верю, что смогу вернуться. Без особого труда представляю всех их: детишек, маленькие тельца, зажатые узкими одиночными партами; их глаза, лишенные всяческого интереса, без огонька; их рты, неизменно выгнутые параболой откровенной скуки; их подбородки, унылые, в чернильных пятнах. Мои методы никогда не работали. Ни неожиданные проверочные работы, ни слайдовые презентации, ни диспуты с мастер-классами, ни тематические шарады и ребусы, ни экскурсии, ни то, что закрывал глаза, когда вопреки правилам они ели и пили в классе, ни, в конце концов, произвольное обучение, превращавшееся в итоге в безумие, присущее поведению школьников в кафетерии. Любая попытка оборачивалась провалом. Я не мог до них достучаться. Единственно важным для меня представлялось объяснить им то, что действительно имеет значение. Я пытался рассказать им о классической литературе, на которой вырос: Фитцджеральд, Сэлинджер, Херстон, Ли, и даже о Фолкнере, что стало моим величайшим поражением. Мне хотелось привить и разделить с ними тягу к знаниям. Не преуспев в этом, я отправился к отцу Иосифу, чтобы тот посоветовал нечто другое как источник вдохновения для моих учеников. Он невзначай предположил, что я мог бы использовать в качестве педагогического инструмента Святой Дух. Как только они воспримут Святой дух, им будет под силу усвоить всё, чему я пожелаю их научить, программу целиком и даже больше, сказал он. Отец Иосиф предложил мне поприсутствовать на занятиях по изучению Библии, которые вела на добровольных началах новенькая девушка по имени Лили, я так и поступил (я не посещал занятия по Библии с детства и, несмотря на то, что помнил теорию достаточно хорошо, подумал, что, возможно, почерпну что-то новое, на худой конец это будет своего рода «повторный курс»).
Занятия проходили в помещении церкви, о котором я раньше и не догадывался, очевидно, предназначенном для детей. Одну из стен украшали нарисованные горошины размером с тарелку. Самая большая из них парила точно по центру среди остальных и выглядела как Земля. На другой стене не было ничего, за исключением креста, который был написан так, что казался трехмерным. Три пестрых, разного размера дивана и кресло-мешок занимали большую часть пространства в дальнем углу (непосредственно рядом с ними стоял мини-холодильник, где, по моему представлению, хранились сок и фруктовое мороженое для детей, в то время как в моем детстве учебные комнаты состояли из четырех стен и потолка, то есть самого необходимого) и бело-розовой кафедрой, за которой стояла Лили. Она улыбнулась мне едва уловимым движением губ и отчужденными глазами. В помещении было прохладно из-за кондиционера, в то же время я уловил поток тепла, идущий от нее. Какое-то безвредное и успокаивающее излучение. Я сделал шаг-другой в ее направлении, и, казалось, свет в комнате то ли оттолкнулся от меня, то ли бросился к ней, сложно сказать наверняка. Чернильные ресницы, хлорофилловые радужки. В глазах сквозила не только отчужденность, но и чрезмерная созерцательность ненарушенного окружающего мира. Они скорее принадлежали райской птице, а не обычному млекопитающему. Ее взгляд выдавал тягу к знаниям. Россыпью кардамоновых веснушек под глазами и широкой переносицей она была похожа на подростка, но я знал, что это впечатление обманчиво. Нижняя, более пухлая губа, выпячивалась не от недовольства, а от уверенности в себе. Темно-бордовое платье, прикрывавшее практически всё тело, само по себе источало непоколебимость благопристойности, хотя я уже заметил это по ее безупречной осанке.