— Знаешь, Адам, особенно в нынешние дни, мы живем в перевернутом мире.
О птице Феникс
Она была пылающей птицей и в то же время каким-то образом оставалась человеком. Перья выгорели, обнажив птичью плоть: наполовину сырую, наполовину обожженную. Она и любила это, и ненавидела. Это было и ее страхом, и чем-то знакомым. То есть еще до того, как ее охватит пламя, она всё знала. Вопреки отчаянью, тело ее светилось багрянцем, мгновенно превращаясь в пепел. Крылья спрессовались в угли. Она пыталась ощутить свои конечности, но ощущать было нечего. Она пыталась дышать без легких, моргать без век, любить в отсутствие сердца, кричать в отсутствие рта. Как только ей это удалось, ее тело вновь стало целым. Но не разум. Огонь лишь удалился в очаг в ее черепе неугасающим фитилем мозга. Вожделенными языками пламени в теменной кости — в ладонях бога огня. И в то же время она хотела лишь одного: загасить их, потушить пожар, симптомы дара-проклятия.
Перед глазами Адама, сторонним наблюдателем вошедшего в их спальню, она предстала нетронутой и необгоревшей, хотя извивалась и вращалась в пространстве над кроватью, подобно дельфийскому оракулу, опьяненному парами и диковинным зельем. Состояние Эвелин было более материальным, чем это, более постоянным, вырезанным в сером веществе и выписанным на мертвенно-бледных нервах ее тела. Адам бросился к ней, заключил в объятья, будто пытаясь ухватить дым, ласкал ее в густом тумане, сгущающемся, потом исчезающем, покуда не нащупал ребра, подчеркнутые усеченными выпуклостями грудей. Он зарылся носом в ее волосы, вдыхая запах цитруса, и сожалел, что не в состоянии изменить ее прошлое, избавить от того, что вызывает эти отголоски, подобно первородному греху.
Ее дыхание восстановилось, и, держа ее в объятьях, он вспомнил их первое прикосновение. Незадолго до этого они оба участвовали в университетской театральной группе, и Адам, облаченный в пурпурную гиматию и с бородой, играл проклятого царя Эдипа, а Эвелин в белом хитоне — страстную Иокасту. Хор в масках чередующимися голосами выражал то мольбу, то пророчества: «Внемли, о Зевсова дщерь! Светлоликую яви защиту в горе»[7]. Ужас Иокасты был убедительным, молитвы — искренними. Хотя некоторые строки дались Адаму с трудом, главным образом из-за искусственного тумана, вызывавшего раздражение кожи, голос его за прошлую ночь возмужал, окрепший от смелости и исцарапанный горем, поэтому его слова звучали не менее убедительно. Но кульминация наступила, когда Эдип увидел бездыханное тело матери, раскачивающееся в петле из простыней. Охваченный горем, он срывает с ее плеча золотую застежку и булавкой лишает себя зрения. Услышав крики, Иокаста сквозь мертвые веки смотрит на беспомощного Эдипа. Она высвобождается из смертельной петли и среди невнятного бормотания толпы в саване из света рампы нежно прижимает к груди истекающую кровью голову, безутешную в думах своих, ослепшую, но так много повидавшую.
Он гладил ее тело на ложе, чувствуя невидимые волоски, не пропуская ни единого изгиба, и она отвечала ему взаимностью, ее дыхание перешло на другую, возрастающую высоту. Он погрузил палец в спрятавшийся между ног пруд, горячий, как воды Флегетона[8]. Шумно хватая воздух, она сжала основание его копья. Эти сплетения и борьба сделали таксономию неясной: ее обезьяньи ступни с фалангами в белесых волосках, которые он стиснул, чтобы проникнуть еще глубже, рыбьи движения бедер, совиная влажность глаз, пустых и заполненных до краев в минуты облегчения — сказали ему, что внутри накопилось больше мудрости, чем любой из них мог хотя бы надеяться постичь. Тело ее стало амальгамацией эдемских животных, спина — стволом самого Древа. По команде он убрал волосы с ее затылка, положил руку на древесные сухожилия шеи и наполнил ее перламутровой жидкостью, затушив языки пламени, и так мир вернулся к ней.
После всего она ощущала жар его кожи, чувствовала вкус пепла на губах во время поцелуев и видела вспышки в темных уголках его рта посреди любовного шепота. В нем таился свой запас адского пламени. Прижавшись ухом к его груди, она настроилась на плавящееся ядро сердца и обвела взглядом комнату, распознавая миниатюрную белую доску у дверей, где она записывала неразборчивым курсивом перечень дел; раздувшийся книжный шкаф у дальней стены; на столе — зеленую бутылку с окостеневшей розой с Валентинова дня, минувшего уже пару месяцев назад; коллаж фотографий над комодом: одна, на которой кроха Эвелин улыбается, обнажив нижний ряд неразвитых зубов, словно младенец орка; другая — с Адамом и Эвелин на летнем отдыхе, окутанными синими оттенками Греции, с вырисовывающимся на заднем плане Парфеноном. Если б она отметила всё, что окружало ее во время приступа паники, она бы увидела всего лишь эффигии в рамках и симулякры квартирной обстановки, тем самым усугубив свой кошмар.
8
В древнегреческой мифологии одна из пяти рек (остальные: Ахерон, Коцит, Лета и Стикс), протекающих в подземном царстве Аид.