— Не против?
— Не против, конечно, — ответил я, не понимая, на что именно соглашаюсь.
Она улыбнулась со знающим видом, и веснушчатая мягкая луковица ее носа расширилась и сжалась.
— В конце концов, Петр — это и мое имя тоже.
Сейчас она уже понимала, что я дразню ее, и не был уверен, нравится ей это или нет, но она говорила шутливым тоном.
— Вы выходите из игры, Питер. Тщеславие — это отвратительно.
Она окинула взглядом детей и те прыснули смехом. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что один ребенок не выказывал такого уж рвения. На нем был костюм-тройка, как у миниатюрного джентльмена, и модная стрижка «под горшок». На его лице читалось, что выход из игры вполне реальная перспектива, вероятная и позорная угроза в этой комнате и, возможно, в его жизни в целом. Глядя на его выражение, я понял, что Лили строга. Она требовала уважения, не только словесно, прошу заметить, но и посредством действия…
Я уже знал, как сильно мне не хватает Лили, матери моей пропавшей дочери, по которой я так тоскую, моей прекрасной крошки, но воспоминания об этом маленьком стойком ребенке наводят меня на мысль о неких темных пятнах в наших отношениях. Если я делал или говорил что-то не так, она становилась не то чтобы какой-то другой, а вообще переставала быть собой. Она закрывалась и окружала себя какой-то официозной аурой. Казалось, гнев и негодование с огромным трудом сдерживает узкий свод ее тела. Один эпизод случился в церкви, когда нам повстречалась новообращенная — незамужняя дама распутной внешности. Я сделал комплимент по поводу изысканности ее платья. Не могу вспомнить точно, как оно выглядело, вроде как его верхний край проходил на уровне сердца незнакомки и застегивался античной брошью. И, если я правильно помню, она ответила мне тем, что лукаво подмигнула. Лили в этот день должна была поделиться своим опытом работы с детьми, а я рассказать, что узнал для себя, присутствуя на ее занятиях. Однако, когда Питера и Лилианну пригласили к микрофону, мне пришлось идти одному. Я озирался, ища ее, и наконец увидел стоящей неподвижно у входа в дамскую комнату. Убедившись, что я разглядел пустоту в ее глазах и яркий гранит губ, она вернулась обратно в сумрак холла. Я совершенно точно выставил себя на всеобщее посмешище, пытаясь разглагольствовать о необходимости Святого Духа, словно имел какое-то представление, как действуют высшие силы. Когда я закончил, сбиваясь и заикаясь, то получил, как мне показалось, аплодисменты из жалости, а затем выскочил посмотреть, как там Лили.
— Лили? — позвал я, постучав в закрытую дверь туалетной кабинки. Я знал, что никто не застанет нас врасплох. Сюда, сломя голову, мчались лишь тогда, когда отец Иосиф заканчивал свою службу. Я услышал вихрь уносящейся воды в унитазе, и она резко открыла дверь.
— Чего вам? — бросила она, направляясь к умывальнику. Я увидел сквозь белую пену, что она трет каждый палец дважды. У мыла был неуместно приятный лавандовый запах. Я стоял, не зная, что сказать.
— Вы плакали? — вопрос прозвучал нелепо, беря во внимание ее сухое и невозмутимое лицо.
— Ха!
Ее синтетический смех отрикошетил эхом от кафельных стен. Я бы и не понял, что именно она издала этот грубый звук, если бы не видел, как ее челюсть открылась и закрылась в слитном механическом движении. Не забывайте, я и понятия не имел, что подобное поведение стало следствием моего легкомысленного замечания по поводу платья другой женщины.
Она круто повернулась ко мне.
— Мы нравимся друг другу, — сказала она. — Вы нравитесь мне. Я нравлюсь вам. Я не хочу делить вас с кем-то еще.
— Кого с кем делить?
Она не объяснила, да и не собиралась. Она выше любых слов. Я сам должен был понять, и, когда мы стояли здесь, глядя друг на друга, я прокручивал всё, что мог вспомнить из случившегося за последние пару часов, пока внутреннее око не уловило блестящий лазурит броши и само платье. Я понял. И, судя по ее слегка приподнятой брови, она тоже это поняла.