— Куда, по-твоему, это нас приведет?
То был вечер, когда подтвердился диагноз. Рак желудка. За пару недель до этого она дошла до того, что на коленях молила его, словно он какой-то полубог, нуждающийся в умиротворении, о записи на прием к врачу. Но отец заявил, что он лишь посредник. Мольбы, призывы, обращения следует оставить Создателю, сказал он. Причиной его желания не дать ей получить медицинскую помощь был не просто его католицизм, это была его бесценная личная вера другого типа, но какого именно, Эвелин не знала ни тогда, ни сейчас.
— Я буду молиться, — сказал он матери, как и бесчисленное количество раз ранее. — Увидим, чего Он хочет на самом деле.
И в тот вечер, проглотив холодную застывшую еду, пятилетняя Эвелин молилась по-своему. Хотела она или нет, это было ей предписано из соображений нравственности. Даже когда отец стоял, подслушивая под дверью, или нависал над ней тяжелой тенью, ей всё равно удавалось придумать собственные молитвы.
Дорогой Боженька, пожалуйста, скажи моему отцу, что ты на самом деле не хочешь, чтобы мамочка умерла. Он думает наоборот. Он говорит, что ты этого хочешь. Ты ведь не хочешь, правда? Оллмен.
Боженька. Пожалуйста, Боженька. Я чувствую, что отец наблюдает за мной. Он не понимает, но должен понять. Всё на самом деле очень, очень плохо. Пожалуйстаааааа. Оллмен.
Таким образом, у нее был тот, кто мог ее услышать, потому что мать не решалась признавать ужасную реальность. Насколько ей это удавалось, она держала всё в себе. Тогда молитва оставалась для маленькой Эвелин единственной отдушиной. По крайней мере, пока однажды перед сном отец не сказал ей:
— Читай молитву вслух. Я должен слышать тебя. Никакого шепота, никакого бормотания. Вслух.
Ей не хватило смелости обернуться и посмотреть на него. Она осталась на коленях, вжав локти в пружины кровати, сложив ладони, тонкая и бледная, как лист кальки. Мать закрылась в ванной, и его кулаки, пульсирующие, как два сердца, покраснели и устали колотить в дверь.
Но она не могла восстановить картину, как прошла молитва. Потому что, насколько она помнила, она использовала тихий голос в голове. Свободный голос, который дано слышать лишь ей и Господу. Теперь же он хотел влезть к ним третьим, разузнать, потому что его охватила паранойя. Он был божественным посредником.
— Я… Дорогой Боже…
— Нет! Я тебе сказал. Читай молитву.
Она не могла вспомнить молитву, которую он заставлял выучить не так давно, поскольку считал те слова единственными соответствующими.
Он опустился на колени рядом с ней. Она уловила необычный запах призрачного дыхания, возникающего над ее затылком. Незнакомый и странный запах, от которого морщился нос, словно миниатюрный беззвучный аккордеон. Она помнила, как впервые услышала его где-то на кухне приблизительно тогда, когда у матери начались боли в животе.
Он обнял руками руки Эвелин и, крепко обхватив, соединил свои ладони поверх ее ладоней. Ей казалось, что он пытается поглотить ее своим телом, вобрать в себя. Фагоцитоз.
— О, милосердный Иисус[46]… — сказал он ей на ухо, и близость превратила его шепот в крик.
— О, милосердный Иисус, — повторила за ним она.
— …прости нам наши прегрешения…
— Прости нам наши прегрешения.
— …избавь нас от огня адского…
— Избавь нас от огня адского.
— …и приведи на небо все души…
— И приведи на небо все души.
— …особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии…
— Особенно те, кто больше всех нуждается в Твоем милосердии.
— Аминь.
— Оллмен.
— Аминь.
— Аминь.
Эвелин, Отец Питер, Марси и Люсиль, соединив руки, в унисон пробормотали:
— Аминь.
— А теперь налетай, — сказал Отец Питер. — Не стесняйся, Кэти. Ты ведь не только наш гость, ты — член семьи.
Эвелин от неожиданности уставилась на него. Он улыбался. В такой момент ему бы стоило высунуть трепещущий язык, если бы тот был раздвоен, и цветом и структурой напоминая капилляры. Узнал ли он ее, хотя она стала выше, загорелая, с короткими крашеными волосами, не говоря уже о незначительных внешних изменениях, вызванных течением времени, что, собранное воедино, делало ее незнакомкой или, по крайней мере, человеком со смутно знакомыми чертами? На его лице не было ни тени удивления ни тогда, ни сейчас. Как он может быть таким равнодушным в присутствии единственной дочери, которая сбежала из дому и которую он не видел больше пяти лет?
Ты — член семьи. Такая неуклюжая фраза, любезность, лишенная искренности, сорвавшаяся с языка и сделавшая связь осознанной. Он сглотнул, словно адамово яблоко на самом деле было яблоком, вживленным в гортань. То поднимаясь, то опадая, то застывая на месте. Блестящим в пупырышках, как шкура ощипанного цыпленка.