Даже когда они лежали вместе, сплетя руки и ноги, раскинув их либо внутри, либо между фрагментами пазла влажных тел, пусть и едва заметно, мерцали янтарные угли мозга Эвелин. Ее существование для Адама и воображаемое, и от мира сего, но для самой Эвелин оно являлось чем-то иным из-за червоточины ее воспитания. Ей вспомнился их первый раз, когда она распростерлась нагая при распятии. Он был центурионом Лонгином и постепенно пронзал ее своим копьем, испытывая благоговейный трепет от смеси крови и маточной слизи. В ее ушах звучала труба Гавриила и хлестала ее вожделение сверхинстинктивной потребностью. Действительно, она неоднократно представляла Адама архангелом, стоящим между небом и землей с обнаженным мечом, пронзающим ее плоть теплой змеевидной сталью…
Ощущая отзвук напряжения на ее коже, Адам хотел убедиться, что ее мысли далеки от огня, насколько возможно, от своего фанатичного отца, от серы его убеждений, коими тот жег ее когда-то, поэтому он спросил об учебе. Для нее именно учеба была панацеей от злокачественных догм и эсхатологии, ставших частью кода ее ДНК. Оставив отца и церковь в пятнадцать лет, она занялась самообразованием, засиживаясь ежедневно за книгами в местной библиотеке, устраиваясь на разные работы с испытательным сроком до тех пор, пока через несколько лет не заслужила престижную стипендию. И даже вопреки тому, что она чувствовала себя куда комфортнее, занимаясь самостоятельно, не привыкнув подстраиваться под программу обучения, Эвелин добилась превосходных успехов и по учебным дисциплинам.
Она сказала:
— У меня скоро выпускные экзамены. Я очень переживаю.
— Ты же сделала большую часть работы еще до начала занятий.
— Я не могу расслабиться, пока их не сдам. Зависло у меня над головой.
— Я знаю.
— Я ненормальная.
— За это я тебя и люблю. Зачем мне кто-то нормальный?
Иногда по движению ее глаз, век, скорее мигающих, чем моргающих, Адам видел, что она вспоминала, видела ее — огненную птицу из детства, воспарившую, широко расправив крылья, над объятой пламенем пшеницей. Случалось, она вспоминала птицу в человечьем обличье, распятого Христа в полете. То была самая прочная привязка к ее прошлому, тот образ.
— Никому не следует со мной связываться.
— Эви.
Независимо от частоты он знал, что в состоянии защитить ее от панических атак, но вот приступы самоуничижения вредили ему не меньше, чем ей, подчеркивая их полную беспомощность.
— Я обуза для всех.
— Не правда.
— Разве мир не стал бы лучше без меня?
— Да что там мир, Вселенная не смогла бы существовать без тебя.
Эти слова заставили ее задуматься. Она знала, что это неправда, но сама мысль, слова, сорвавшиеся одним предложением с уст Адама, заставили ее успокоиться, почувствовать себя защищенной, желанной, освободив ее разум.
— Как думаешь, а какое на вкус облако?
Он повернулся и прижался лбом к ее щеке.
— Облако? Да вроде никакое, на самом деле.
— Это не смешно, — сказала она. — Подумай.
— Ну, хорошо… как рисовый пудинг.
— Да? А я думала, что у него вкус, как если высунуть язык из окна машины.
— Хм.
— А как звучит красный?
Он пригладил губами хрупкие волоски на ее предплечьях.
— Не знаю.
— Придумай что-нибудь, — сказала она, взъерошив пальцами завитки на его голове.
— Возможно, как хлюпанье крови в венах, хотя не совсем как в сердце.
— Думаешь?
— Типа, когда вены как реки. Твой вариант?
— Как много чего.
— Выбери что-нибудь одно.
Она легонько дунула ему в слуховой канал.
— Как выходящий пар… Теперь твоя очередь задавать вопросы.
Ее голубые ногти на ногах защекотали его ступню, и он скорчился, поджав ногу.
— Эй.
Она ткнула ему в пупок.
— Спрашивай.
Его веки почти закрылись, когда он посмотрел вниз.
— А если бы ступни могли думать?
— Тогда бы они были грустные и потные.
— Точно.
— Им бы всегда приходилось носить людей на своих спинах, подобно Атласу.
Он поцеловал ее нежный подбородок. Своей ступней, широкой и округлой, с участком полузакрученных волосков, он пощекотал ее в ответ. Ее звонкий смех заставил его улыбнуться, и в уголках губ появились, словно вырезанные, складки, она сжала его крепче.